Non Cursum Perficio (СИ)

Тонкие пальчики с алым лаком на ноготках, до того впивавшиеся в чёрный шёлк, разжались. Ноздри Ленточки хищно дрогнули, уловив исходящий от Лары вязкий, тягучий запах ведьминой топи. Миг, и девушка единственным точным броском очутилась перед едва успевшей вскинуть лук Колклазур. С такой силой вырвала из руки ведьмы стрелу, нацеленную себе в сердце, что на белую марлю брызнула кровь с распоротой оперением ладони Лары. Чуть запоздавшая Тамсин с молчаливым ожесточением сдёрнула колчан со стрелами с плеча ведьмы, не обращая внимания на истошно орущую ворону, рвавшую ей руки и лицо острым, загнутым как консервный нож клювом.

Толкнув Ленточку так, что девушка задохнулась и сложилась пополам белым лоскутком ткани, Колклазур дёрнулась к своей сосновой ветви, лежавшей рядом в снегу – но обнаружила, что её прижимает серебряная туфелька леди Джанне. Жуткий оскал исковеркал лунные черты, в блестящих глазах была отчаянная пустота – опаснее любой ненависти, разрушительнее любого безумия.

-Порвите. Эту. Дрянь, – прошептала Ртутная Дева еле слышно. Но её услышали, и Лара Колклазур поняла, что несмотря на все законы неба и свободы, по которым жили ведьмы, она умрёт здесь. На земле. От рук этих белёсых, безглазых существ с тряпичными, лишёнными крыльев душами. Глупых, таких глупых существ, которых глава западного клана пыталась спасти, презрев вековую рознь...

Трамвайщицы не успели – Лара, оскалившись, схватила свою ворону-душу. Сжала её в руках, ломая хрупкие птичьи кости, сминая чёрные перья в комок. Радужные глаза заволокло тьмой, и ведьма без единого звука рухнула в снег, уже безразличная к жадным, ненавидящим рукам кружевных девушек, рвущим её тело в клочья. Среди водоворота белой, бледно-розовой и серой марли, шифона и шёлка, где-то в самом зрачке шторма, осталась испуганная Мария, изо всех сил удерживающая Рыжика, прижавшая его к своему платью вечной невесты...

Мёртвые чёрные глаза безучастно смотрели в перетянутое холстом повязки лицо Оркильи. Потом Рыжик, едва шевеля одним уголком губ, тихо приказал:

-Вытащи стрелу. Вытащи стрелу, Мария.

Имя... лишённый выражения, приглушённый, шелестящий голос; запах осенней листвы.

Оркилье пришлось собрать всё своё мужество, чтобы не разжать объятий. И чтобы отодвинуть, отогнать мешающую ей сейчас сосредоточиться болезненную картинку – мгновенную вспышку памяти, с которой были запечатлены последние минуты её потерянной жизни. В фотоальбоме воспоминаний Марии осталась лишь одна эта картинка – остальные оказались вынуты и разбросаны в бурьяне вдоль железнодорожных путей... Они выгорают там под солнцем, линяют под дождями, их с треском и хрустом жуют теперь нефтяные коровы... а какую-то фотографию, может быть, подобрала погонщица печалей Арина Арахис. И теперь бережно разглаживает её на коленях, сидя на своих старых качелях и вглядываясь в монохромные лица… Но от карточек-дней в альбоме остались следы – ощутимое послевкусие. То самое, что сейчас обволакивает сознание, приглашая признать и впустить в себя – голос, аромат, ощущение. Это было невероятно важно – вытащить стрелу. Об этом просил такой близкий, такой любимый голос – и поэтому Мария, стиснув зубы, нащупала одной рукой металлическое, покрывшееся (она знала) вишнёвым льдом острие, торчащее между лопаток. Стараясь не дёрнуть, аккуратно переломила сосновое древко. Минута замешательства...

-Скорее, – попросил Рыжик бесстрастно. Может быть, это была даже не просьба, а констатация факта. Он по-прежнему не моргал, и на ресницах у него сахарно поблёскивали снежинки.

Где-то там, за вихрями из ветра и тряпичных трамвайщиц, топила своё ещё не свершившееся горе в крови истерично хохочущая Ленточка. Там смотрела в пустоту выключенная, с порванными струнами, леди Джанне. Там лежала в снегу, пытаясь уменьшить боль от ран его холодом и мыслями о Камилло, истерзанная Тамсин... А здесь, в зрачке бури, они были вдвоём.

Невеста без памяти и жених без сердца. Мария и Рыжик.

-Я... сейчас, – Мария бережно, аккуратно, палец за пальцем, сомкнула мёртвую хватку на древке – чтобы не соскользнула, даже не дрогнула рука. И тут же без предупреждения дёрнула, в одно движение вырвав тонкую сосновую стрелу – тем вошедшим в кожу и костный мозг точным, скупым жестом опытного хирурга, за который доктора Оркилью так ценили коллеги и пациенты.

Рыжик не издал ни звука, только чуть вздохнул, приоткрыв бледные губы; родинка на верхней казалась засохшей каплей крови...

Такой солёный снег сеется через сито небес.

Всё, что было, когда-нибудь повторяется. Только коснись рукой старого фотоальбома со снимками твоей безжалостной памяти, только открой оббитую алым сафьяном обложку, под которой ждёт старательная хронология revocabile tempus… Было так по-детски наивно думать иначе, стоя возле гранитной плиты с именем из восьми букв и трепеща всем телом от пропитывающего бальзамическим маслом, всепроникающего аромата свежих еловых ветвей у ног. Наивно...