Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Посидите, посидите. Захочется. Не толкаемся, кому говорю! Кто покакал, тот встаёт.

Дети смолкли. Некоторые начали кряхтеть.

Через несколько минут трое поднялись, подтянули штаны и сошли с помоста. Потом встала девочка, придерживая юбку зубами, натянула трусики.

— Кто покакал, тот не шумит и спускается в зал. Не шумит и не задерживается, Рубцова!

Девочка скрылась за дверью.

Встали ещё несколько детей.

— Так, Алексеев не покакал, он садится снова. — Людмила Львовна подошла и усадила улыбающегося Алексеева. — Пашенко Наташа, ты ещё не хочешь посидеть? Ну, что это за крошка, куда это годится?

Пашенко мотала головой, натягивала колготки:

— Я не могу, Людмила Львовна.

— Ну, беги, ладно. Алексеев, не болтай ногами!

Нянечка унесла ведро.

— Людмила Львовна, а я только пописал.

— Теперь покакай.

— А я не могу. Не могу писать и какать. Я или пописаю, или покакаю.

— Не выдумывай. Сиди.

— А я всё равно не покакаю.

— А ты постарайся.

Встали четверо.

— Тебя что, прослабило? — Людмила Львовна заглянула в горшок Фокина.

— Неа.

— Чего — неа? Вон, понос, жидко совсем. Иди. Руки надо мыть перед едой.

Фокин разбирал запутавшиеся помочи.

— Господи, перекрутил-то! — Вошедшая нянечка стала помогать ему. На горшках остались шестеро.

— Ну как, Алексеев?

Алексеев молча теребил сбившиеся на колени трусы.

Одна из девочек громко кряхтела, уставившись расширенными глазами в потолок.

Бритоголовый мальчик громко выпустил газы.

Людмила Львовна улыбнулась.

— Вот, Алексеев, бери пример с Купченко!

Две девочки встали. Потом встал бритоголовый, потом ещё один. Сосед Алексеева тужился, сцепив перед собой руки.

Людмила Львовна достала из кармана халата часы.

— Самая быстрая группа. Первая, так та сидит, сидит… Гершкович разревётся, как всегда… У тебя бак готов?

— А как же.

Нянечка открыла шкаф, вытащила большой алюминиевый бак с красной надписью:

ДЕТСАД № 146

ВНИИМИТ

НОРМАТИВНОЕ СЫРЬЁ

Сосед Алексеева встал, с болтающимися у колен штанами проковылял с помоста:

— Я всё, Людмила Львовна.

— Ну, иди.

Вытянув руку, Алексеев ковырял застёжку сандалии.

— Что, один остался? — улыбнулась нянечка, снимая крышку с бака.

— А он всегда до последнего сидит.

Людмила Львовна зевнула, подошла к окну:

— Алексеев, у тебя мама во Внуково работает?

— Она инженер.

— Но во Внуково?

— А я не знаю. Она билеты проверяет.

— Ну так, значит, во Внуково.

— А я не знаю.

— Ничего ты не знаешь.

Нянечка вынула из шкафа ведро и крышку.

— Ну что, не покакал, Алексеев?

— Так я ж не могу и писать и какать вместе.

— Тогда сиди.

Нянечка, придерживая содержимое горшков крышкой, сливала мочу в ведро, а кал вываливала в бак.

— Кто-то обманул. — Людмила Львовна заглянула в пустой горшок. — Кто же сидел здесь?.. Покревская, наверно.

— За всеми не усмотришь.

— Точно. Алексеев! Видишь, что ты мешаешь? Сколько можно ждать?

— Но я какать не хочу.

— Не будешь рисовать сегодня.

— А я и рисовать не хочу.

Людмила Львовна остановилась перед ним, вздохнула:

— Вставай.

С трудом отлепив зад от горшка, Алексеев встал.

В горшке желтела моча.

— Иди. Тошно смотреть на тебя. И чтоб к карандашам не притрагивался! Будешь цветы поливать.

Алексеев подобрал штаны, глядя на работающую нянечку, стал застёгиваться.

Нянечка выплеснула мочу из его горшка в ведро:

— Так и не выдавил ничего, сердешный.

Людмила Львовна заглянула в бак:

— Тогда минут через десять я первую приведу.

— Ладно.

Алексеев издали посмотрел в бак и вышел за дверь.

— Прелесть какая, — Марина провела рукой по Викиной груди, — действительно стоит. Чудо.

Голая Вика сидела на тахте, прислонившись к стене, и жевала яблоко. Марина лежала навзничь головой у неё на коленях:

— Ты как кинозвезда.

— Кинопизда.

Вика хохотнула, большая грудь её дрогнула.

— Серьёзно… смотри… сначала плавно, плавно, а потом раз… и сосочек… прелесть…

Рука Марины скользнула по груди, коснулась соска и стала ползти по складкам живота:

— И пупочек прелесть… аккуратненький… не то что у меня…

— У всех одинаковые.

— Неправда.

— Да ну тебя! Ну, морда там, ну грудь — ясно, но пупки-то у всех одинаковые! Плесни немножко…

Марина приподнялась, взяла со стола бутылку, налила в стакан.

Из-за голубой ночной лампы вино казалось фиолетовым.

Марина отпила глоток и протянула Вике:

— Пей.

Вика обеими руками приняла стакан, медленно выпила, поморщилась:

— Портвин он и есть портвин. Чем дальше, тем хуже.

— Не нравится?

— Нет. Хуйня, честно говоря. Ну да я сама виновата. За дешёвкой погналась.

Вика стряхнула с живота яблочное семечко. Марина подвинулась к ней, поцеловала в уголок губ. Вика повернулась. Они обнялись. Стали целоваться. Потом упали на кровать.

Марина оказалась сверху. Целуя плечи и грудь Вики, она стала ползти вниз, но Вика приподнялась:

— Маринк, слушай, давай попозже… я что-то не отойду никак. Не хочется что-то…

Марина оперлась руками о тахту, поцеловала Вику в живот:

— Ваше слово — закон, мадам. Может, кофейку выпьем?

— Давай.

Они встали, прошли на кухню. Марина задёрнула шторы, зажгла свет. Вика села за стол, зевая, посмотрела на отделанный деревом потолок:

— Симпотная кухонка.

— Нравится?

— Ага.

— Это муж покойный.

— Он что — умер?

— Разбился.