Нортланд

Был у нее, значит, любовник. Не то директор, не то агент, это было не так уж важно. Изящный мужчина в полосатом костюме, ему даже шел бриолин. Так вот, он курил сигарету за сигаретой и любил ее избивать. Ивонн, конечно, терпела, но исключительно из-за денег. В этой позиции была ее особая гордость. Она бы и сама заработала, но без него у нее бы все отобрали. Зал она умела очаровать всегда. Так было и в тот вечер. Она пела легкомысленную песню о девушке, готовой крутить любовь под фонарем, и люди в прокуренном зальчике внимательно слушали ее, отодвинув от себя коктейли.

Она закончила первый куплет, когда Фрицци, так она его называла, начал вдруг стрелять. Ивонн знала, что у него был пистолет, однако Фрицци хранил эту тайну ревностно. А тут вдруг вытащил его из кармана и начал палить по ее драгоценным зрителям. Ее блестящие туфли забрызгало кровью, на этом месте в рассказе она всегда кривила нежные губы.

Его скрутили, но он сопротивлялся, как лев. Одному парню, знатному силачу, просто выбил глаз. А Ивонн стояла на сцене и смеялась, ей отчего-то так хорошо стало.

Словом, пришлось вызывать гвардию. Алкоголь и ревность фигурировали в деле только первые пять минут, затем, когда Фрицци продемонстрировал нечувствительность к боли и нечеловеческую силу, все стало ясно. Принялись устанавливать его контакты, первым делом вышли на Ивонн, с ней и угадали. Фрицци, конечно, все равно казнили. Контролировать его никто не мог. А Ивонн забрали из варьете, так что петь ей больше не было нужно.

Но она это дело все равно любила. Почти так же сильно, как трахаться. В этом смысле Фрицци ей даже было жаль.

Так что формально Ивонн свою способность уже применяла, да только человек тот был здоров (не считая букета венерических заболеваний и начинающегося алкоголизма), оттого разум его не выдержал. Мы все выспрашивали ее, как это было, но Ивонн, обычно разговорчивая, могла вспомнить только сияние, да и то она приняла тогда на свой счет.

— Так хорошо я там пела, просто чудо, — говорила она.

Мне Ивонн нравилась, в ней было нечто развязное, чего я никогда не могла себе позволить.

— Я не буду бить Рейнхарда, — прошептала я. — Просто ему нужно немного времени. Рейнхард, сядь, пожалуйста. Таковы правила. Рейнхард, ты ведь устал?

Ивонн постучала пальцем по виску.

— Да не понимает он тебя.

И тогда я подумала, может если я встану, он сядет. Так и получилось. Карл тут же воспользовался ситуацией:

— Отлично. Вот ты и стой.

Он болтал ногами, сидя на столе, наблюдал за всеми, читал нас. Девушек здесь было двадцать и столько же было мужчин. Весь курс, кроме Хельги Мюллер и ее Генриха.

— Я решил, раз уж вы сегодня пережили такой стресс, то будем смотреть кино, а? Хорошо же.

Кто-то из мужчин выразил свое одобрение, кто-то засмеялся. Девушки молчали.

— Кино будет на тему, которую так любит герр Мейер. Про врагов нашей великой нации. Про червячков, которые внедрились в сочное яблоко нашей славной страны. Кто как не вы должны разбираться во врагах.

Он остановил свой взгляд на Лили, облизнулся, а затем вдруг резко потянулся в пульту и включил широкий, плоский телевизор. Такие появились у нас в последнее время наряду с другими техническими новинками. Может, на секретных полигонах их создавали бывшие имбецилы. Телевизоры ассоциировались у меня с каким-то фантастическим будущим. Вещь, которая может расширить зрение, позволить взгляду проникнуть в любой уголок мира.

Это было много лучше, чем радио. Радио обещало будущее, телевидение им было. Но Нортланд использовал его по-своему усмотрению. Перед нами была красно-черная агитка с закадровым голосом, ведущим драматическое повествование об угрозах, с которыми столкнулся Нортланд из-за своего милосердия и желания облагодетельствовать всех своих жителей. Неблагодарные, не могущие смириться с мудрейшим патернализмом партии и народа, индивиды стремились к тому, что однажды уничтожило все нации, кроме одной. К свободе, грозившей разрушить наш уютный мир.

— Не отвлекаться, Байер! — крикнул Карл в моей голове, никто другой его не слышал. — И без вольных пересказов мне тут.

Я выпрямилась и некоторое время терпеливо слушала диктора. Затем краем глаза я заметила, как Рейнхард строит пирамидку из коробочек с джемом и медом. Я прикрыла глаза, затем покачала головой.

— Красть не хорошо, — чуть слышно прошептала я. — Из-за тебя нам может достаться.

Рейнхард не обращал на меня внимания. Он снабжал свое строение все новыми и новыми кирпичиками из кармана. Зрелище было много более осмысленное, чем пропагандистский фильм.

А потом случилось нечто, что отвлекло меня от башенки, создаваемой Рейнхардом и грозившей мне наказанием за его асоциальное поведение.

— Лили, это я? — спросил Маркус. — Там, на экране!

Я взглянула на экран и увидела профессора Маркуса Ашенбаха, автора "Переопределения общества", моей настольной книги, и самого молодого доктора наук Хильдесхаймского университета.