Норвежская новелла XIX–XX веков

Но ему все никак не удавалось затупить топор, лезвие не зазубривалось, хотя он бил вслепую, чтобы можно было потом доказать, что он говорил правду насчет топора. Дерево подалось, накренилось и рухнуло. Когда ель с протяжным стоном легла на снег, он чуть не плача принялся рубить по расщепленному пню. Руки не слушались его, ослабев от усталости, и топор, соскользнув с пня, врезался в пригорок. Под снегом что-то заскрежетало, и дребезжащий звук, пройдя по березовому топорищу, отдался в руке. Он с любопытством поднял топор, поднес его к глазам и уставился на него. Все-таки дело сделано. Он рубанул топором по камню, скрытому под снегом, и теперь на лезвии зияла зазубрина, похожая на широко раскрытую пасть.

Что ж, придется-таки идти в поселок за новым топором.

Кто-то неслышно подошел к нему, чья-то рука спокойно отобрала топор. Он, послушно отдал его отцу Анны, у него уже пропала охота артачиться. Да и отец, ее как будто присмирел и успокоился. Старик внимательно оглядел загубленный топор, поднял его кверху, точно намереваясь залатать щербину кусочком лунного луча. Затем повернулся и с топором в руке пошел к бараку, почти добродушно крикнув стоявшему на делянке Перу:

— Псих!

Когда Пер немного погодя вошел в барак, там был уже потушен огонь и слышалось лишь ровное дыхание спящих.

На другой день спозаранку отец Анны ушел с топором в поселок. За завтраком они не разговаривали и не глядели друг на друга. Пер послушно взял другой топор, который отец протянул ему, и отправился с Хансом на делянку.

Они работали без устали до самого обеда. А Пер все думал об одном и том же: «Не ходить мне больше в поселок!»

Однажды Ханс сделал попытку пойти на мировую. Он сказал:

— Нашел-таки старик уловку, чтобы от дела отлынивать. Ну и хитер же, старый хрыч!

Пер и не обернулся. Он молчал так упорно, что находиться рядом с ним было чистое наказание. Ханс больше не пробовал заговаривать.

В этот день они свалили хлыстов больше обычного, но усталость не брала их, они точно боялись приближения вечера. Отец, впрочем, недолго отсутствовал, вернулся еще засветло. Топора у него с собой не было, и вид у него был добродушный. Но от этого Перу не стало легче. Старик прятал в бороде усмешку, разглядывая проделанную ими работу. Выплюнув желтую жвачку, он подошел к Перу и сказал равнодушно, не глядя на него:

— Ходил я с топором к кузнецу. Говорит, можно, мол, починить, и будет все одно что новый. Да недосуг мне было дожидаться, и без того много времени зря пропало. А вы, гляжу, тут за троих наворочали.

Пер рубил без передышки, ему не терпелось выложить многое отцу Айвы, стоявшему без дела, руки в боки, в разгар рабочего дня, в середине недели. И все-таки он чувствовал, что случилось еще что-то, чего он пока не понимает. Отец постоял, словно дожидаясь чего-то, потом посмотрел на синее морозное небо, обещавшее и нынче ясную лунную ночь, и сказал:

— Слышь-ка, Пер, сходишь нынче к вечеру в поселок. Сам заберешь свой топор.

Перевод Ф. Золотаревской

Ингер Хагеруп

Встреча с прошлым

Во втором латинском[17], как тогда говорили, появился новый учитель Генрих Вальтер. Он был родом из Эльзаса — настоящий иностранец — и совсем молодой, едва ли старше двадцати лет. Генрих Вальтер собирался защищать докторскую диссертацию по Ибсену и приехал в Норвегию изучать язык. Так он попал в маленький городок у фьорда.

В этом классе учащихся было мало — семь девушек и трое юношей. Юношам здесь не очень-то нравилось заниматься, они охотно перешли бы в реальный класс, но им нужно было знать латынь — ведь они собирались стать теологами. Они презирали женщин, считали их никчемными созданиями.

Семь девушек дружили между собой еще в младших классах. На уроках они шушукались, пересмеивались и писали друг другу записочки. Все, кроме Клары, — она хотела отлично сдать выпускные экзамены и стать врачом. У Клары холодные серые глаза, светло-каштановые косы старательно уложены, но чулки всегда плохо натянуты и юбка держится на английской булавке: наряды она считала вздором. Клара никогда не подсказывала соседке, если та не знала урока. Она держалась в стороне от остальных девушек и презирала их.

В этом же классе училась и Сюннове. Отец ее был суровый, честолюбивый человек, мать — красивая, но неумная женщина. Злые языки твердили, что Сюннове унаследовала внешность от отца, а ум от матери. Каким-то чудом девушке удалось перейти во второй латинский класс, и теперь она с отчаянием обреченной ждала, что вот-вот провалится по математике. Чтобы изучить какой-нибудь предмет, Сюннове непременно должна была видеть его. Ну, а как можно увидеть икс и игрек? Она даже представить себе не могла, как они выглядят. Зато Сюннове была добрая, тихая девочка и не выскочка. Она от души смеялась, когда Ингрид или Генриетта рассказывали что-нибудь забавное. Сюннове всегда была крайней, когда шесть девушек сломя голову мчались так, что прекращалось движение на узкой главной улице городка.