Норвежские сказки

Он рассказывал, что нечистые всегда брали его с собой, когда выходили запасаться пищей и молоком. Сами-то они не смели трогать того, что было поставлено с молитвой и с крестом, так они ему приказывали: «Берись-ка; тут „закорючки“ поставлены». И он так нагружал им сани, что страсть. А когда вдруг, бывало, грянет гром, они припускались без оглядки, и Ганс не мог поспеть за ними. Да был у них один, по имени Вотт, такой силач, что возьмет, бывало, и подхватит и сани, и Ганса. Раз встретили они в лощине на Галланде фогта из Рингерике. Вотт пошел да и придержал лошадь фогта. Тот ругается, хлещет ее, просто жаль было смотреть. А кучер-то слез да и поглядел сквозь уздечку, — Вотту и пришлось отпустить лошадь. Тогда пошла потеха; кучер едва уселся, как лошадь понеслась во весь дух, «А мы, — рассказывал Ганс, — так надрывались со смеху, что фогт обернулся посмотреть».

— Да, — вмешался один из крестьян, из пришлых, — это, я слыхал, рассказывали про одного пастора из Лира. Ему надо было к одной старухе, ужасной безбожнице, которая умирала. Когда он въехал в лес, лошадь вдруг стала как вкопанная. Но он знал средство, ловкий был такой пастор. Живо соскочил с саней на лошадь и поглядел в уздечку. Что же вы думаете? Стоит уродливый такой старикашка и держит лошадь. Говорят, это сам черт был. «Пусти! Не быть ей твоей!» — говорит пастор. Он и пустил, да зато так хлестнул лошадь, что она помчалась во весь опор, только искры из-под копыт посыпались. Мальчишка-кучер еле удержался на запятках. На этот раз пастор явился с причастием вскачь.

— Нет, хоть убей, не пойму, что творится у нас с коровами! — уныло сказала коровница Мари, войдя в кухню с подойником молока. — Право, их как будто голодом морят, так мало они дают молока. Поглядите сами, матушка!

— Надо взять сена с полу в конюшне, Мари, — сказала хозяйка.

— Да, правда, — отозвалась Мари, — но как я только покажусь туда, работники все шипят на меня, точно гуси.

— Я тебе дам совет, Мари! — сказал один из мальчуганов с лукавой усмешкой. — Надо сделать кашу со сметаной и в четверг вечером поставить в конюшне на сеновал; тогда домовой поможет тебе натаскать сена в хлев, пока парни спят.

— Да кабы у нас только водился домовой, я бы так и сделала, — простодушно ответила старая коровница, — да черта с два заведется у нас домовой, коли хозяин не верит ни во что такое. Нет, вот у капитана там, на мызе, где я служила, так был домовой.

— А ты почему знаешь, Мари? — спросила хозяйка. — Ты его видела, что ли?

— Видела? Еще бы! — ответила Мари. — Уж это-то верно.

— Расскажи, расскажи! — закричали ребятишки.

— Расскажу, пожалуй! — И коровница начала:

— Жила я тогда у этого капитана. Раз в субботу вечером наш работник и говорит мне: «Будь такая добрая, задай сегодня корму лошадям, я тебе за это отслужу». Ладно-ладно, — говорю. Я знала, что ему надо к подружке своей. Ну вот, вечером я и пошла в конюшню, задала двум лошадям корма, взяла еще охапку и подхожу к третьей, самого капитана лошади, а она всегда такая круглая, сытая ходила, шерсть на ней так и лоснилась; хоть смотрись в нее, как в зеркало. Подхожу это к стойлу, вдруг как шарахнется мне прямо мордой в руки…

— Кто, лошадь? — закричали ребятишки.

— Какая лошадь! Домовой! Я так испугалась, сено из рук выронила да опрометью вон из конюшни. А когда Пер вернулся, я ему и сказала: «Один раз я задала за тебя корму лошадям, а уж в другой и не проси! Да Карьке и дать не успела, и я рассказала ему обо всем. «Ну, Карька-то в обиде не будет, он сам за ней ухаживает!» — говорит Пер.

— Ну, а какой же он был, домовой-то? — спросил один из мальчуганов.

— А ты думаешь, я разглядела! — ответила коровница. — Там такая темень была, что я рук своих не видала. А только как он спрыгнул мне на руки, так я почуяла, что он весь косматый, а глаза у него что угли!

— Да это, верно, кошка была! — крикнул один из ребятишек.

— Кошка? — с глубочайшим презрением промолвила Мари. — Я ощупала у него каждый палец; у него их было только по четыре на каждой руке, и все косматые. Это был сам домовой, с места вот не сойти!

— Конечно, домовой, — вступился Кристен-кузнец. — У него ведь нет большого пальца, и косматый он с головы до пят. Здороваться за руку мне с ним не приходилось, но я так слыхал от людей. А что он ходит за лошадьми лучше всякого конюха, так это мы все знаем. Многим от него большая польза бывает. Да и не от него одного. Тут вот в Уленсакере, — снова начал он рассказывать, — был один человек, которому служили лесовики, как вот другим домовые. Раз ранней весной — еще снег не везде стаял — ехал он в город, поднялся к ручью Скелле, напоил лошадей, вдруг видит, через холм пробирается стадо полосатых коров, больших, толстых, — просто загляденье, а пастухи и пастушки едут в тележках, нагруженных разным домашним скарбом и запряженных славными, жирными лошадьми. Впереди всех шла рослая девка, которая держала в руках белый как снег подойник.

«Куда это вы в такую пору?» — спрашивает он с удивлением.

«О, мы отправляемся на сэтер, на участок Рёгли в Уленсакере; там славное пастбище».