Норвежский лес

– Нет, у нас все было не так просто, как может показаться. Если подумать, мы в самом начале встретились на грани жизни и смерти.

– Если память о Наоко болит в тебе, ты не погасишь эту боль всю жизнь. Если сможешь из нее что-нибудь для себя вынести – выноси. Но при этом стань счастлив с Мидори. Твоя боль не имеет к ней никакого отношения. Если ты будешь продолжать делать больно ей, случится непоправимое. Поэтому хоть тебе и горько – крепись… Вырасти, наконец, и стань взрослым. Чтобы сказать тебе это, я плюнула на то заведение и специально приехала сюда. В этом поезде-гробе.

– Я это понимаю, но еще не готов… Такие были похороны… Люди не должны так умирать.

Рэйко вытянула руку и погладила меня по голове.

– Мы все когда-нибудь так умрем. И я, и ты.

Пройдя минут пять вдоль реки, мы добрались до бани, а когда вернулись домой, немного полегчало. Откупорили бутылку вина и пили его, сидя на веранде.

– Ватанабэ, принеси-ка еще один бокал.

– Сейчас. Зачем?

– Устроим поминки Наоко, – сказала Рэйко. – Не грустные.

Я принес бокал, Рэйко наполнила его до краев и поставила на светильник в саду. Затем уселась на веранде, откинувшись на столб, прижала к себе гитару и закурила.

– И еще – принеси, если есть, спички. Чем крупнее, тем лучше.

Я сходил за спичками и сел с нею рядом.

– Выкладывай здесь спички после каждой мелодии. Я сыграю все, что умею.

Первым делом она тихо и красиво исполнила «Dear Heart» Генри Манчини.

– Ведь ты эту пластинку Наоко подарил?

– Да. На Рождество в позапрошлом году. Она очень любила эту мелодию.

– Я тоже. Такая добрая и красивая… – Она повторила еще раз несколько пассажей и отпила вина. – Ну что, сколько я успею сыграть, пока не захмелею? Слышь, а ведь совсем не грустная панихида, верно?

Рэйко заиграла «Битлз» – сначала «Norwegian Wood» и «Yesterday», затем «Michelle» и «Something», «Here Comes The Sun» и «Fool On The Hill». Я выложил семь спичек.

– Уже семь, – сказала Рэйко, отпила вино и закурила. – Эти парни наверняка знали всю горечь и доброту жизни.

Этими парнями, конечно же, были Джон Леннон и Пол Маккартни, а вместе с ними и Джордж Харрисон.

Несколько погодя, она затушила сигарету и опять взяла в руки гитару. Следующими были «Penny Lane», «Black Bird», «Julia», «When I’m Sixty Four», «Nowhere Man», «And I Love Her», «Hey, Jude».

– Сколько уже?

– Четырнадцать, – сказал я.

– Уф-ф, – вздохнула Рэйко. – Может, сам сыграешь?

– У меня плохо получается.

– Ну и что?

Я принес свою гитару и очень неуверенно, но все же сыграл «Up On The Roof». Рэйко тем временем передохнула и неспешно покурила, выпила вина. Стоило мне закончить, она захлопала в ладоши.

Затем из-под ее пальцев нежно и красиво зазвучали «Павана на смерть инфанты» Равеля и «Лунный свет» Дебюсси.

– Я разучила эти мелодии уже после смерти Наоко, – сказала Рэйко. – Ее музыкальные пристрастия так до конца и не оторвались от сентиментализма.

И она сыграла несколько композиций Бакараха – «Close To You», «Raindrops Keep Falling On My Head», «Walk On By», «Wedding Bell Blues».

– Двадцать, – сказал я.

– Я прямо ходячий музыкальный автомат, – весело сказала Рэйко. – Увидели бы все это мои бывшие преподаватели консерватории, их бы перекосило.

Она отпила вина и с сигаретой в зубах играла одну за другой все, что знала: около десятка мелодий боссановы, Роджерса и Харта, Гершвина, Боба Дилана, Рэя Чарлза, Кэрол Кинг, «Бич Бойз», Стиви Уандера, «Ue-wo muite arukou»[63], «Blue Velvet», «Green Fields», – в общем, все подряд. Иногда закрывая глаза, склоняя набок голову, напевая про себя.

Когда закончилось вино, мы пили виски. Я выплеснул вино из бокала на гранитном фонаре в саду и наполнил его виски.

– Сколько уже?

– Сорок восемь.

Сорок девятой Рэйко сыграла «Eleanor Rigby», пятидесятой – повторила «Norwegian Wood», после чего дала отдохнуть рукам и просто пила виски.

– Пожалуй, хватит.

– Вполне, – ответил я. – Более чем достаточно.

– Вот, Ватанабэ. Постарайся забыть о печальных похоронах, – сказала Рэйко, глядя мне в глаза. – Помни только эти. Ведь, хорошо было, правда?

Я кивнул.

– Напоследок, – сказала Рэйко и сыграла пятьдесят первой свою любимую фугу Баха.

– Слышь, Ватанабэ, позанимаешься со мной этим? – тихо сказала Рэйко, окончив играть.

– Странно. Я тоже об этом подумал.

В темной зашторенной комнате мы с Рэйко обнимались, словно так и должно было быть, и хотели друг друга. Я раздел ее, снял рубашку, брюки и трусы.

– Знаешь, я прожила странную жизнь, но даже представить себе не могла, что с меня будет снимать трусы мужчина на девятнадцать лет моложе.

– Я не настаиваю.

– Ладно, снимай, – сказала она. – Только не расстраивайся, увидев мои морщины.

– Они мне нравятся.

– Сейчас заплачу, – прошептала Рэйко.

Я целовал ее тело, а когда попадались морщины, обводил языком их линии, дотрагивался рукой до почти плоской, как у подростка, груди, мягко покусывал соски, вставил палец в теплую влажную вагину и начал им двигать.

– Слышь, Ватанабэ. Не туда. Там – простая морщина.

– Все бы шуточки, да? – изумился я.