Норвежский лес

Дочитав письмо, я продолжал сидеть на веранде, разглядывая по-весеннему преобразившийся сад. Почти полностью раскрылись лепестки старой сакуры, нежно дул ветерок, странными оттенками тускнели солнечные лучи. Спустя некоторое время откуда-то вернулся Чайка, поточил о доски веранды когти, вальяжно вытянулся возле меня и уснул.

Я решил о чем-нибудь подумать, но о чем и как — не знал. К тому же, по правде сказать, ни о чем думать не хотелось. Еще настанет время, когда мне придется о чем-нибудь думать, тогда и буду. По меньшей мере, сейчас думать не хотелось ни о чем.

Прислонившись к столбу веранды, я весь день просидел, созерцая сад и поглаживая Чайку. Казалось, все силы покинули тело. Шло время, начало смеркаться, вскоре двор погрузился в темноту. Исчез куда-то Чайка, а я продолжал рассматривать лепестки сакуры. В мраке весны они казались мне гноящейся плотью, выпирающей из потрескавшейся кожи. Двор был наполнен тяжелым сладковатым смрадом мириадов тел. Я подумал о теле Наоко. Красивая, она лежала во мраке на боку, и из тела ее росли бесчисленные побеги. Они тихо покачивались и подрагивали от слабых порывов налетавшего откуда-то ветра. Почему это красивое должно болеть? Почему Наоко не оставят в покое?

Я вернулся в комнату, задернул шторы, но и здесь витал запах весны. Им пропиталась земля, но мне он казался смрадом. В комнате с задернутыми шторами я ненавидел весну. Я ненавидел все, что принесла мне весна, ненавидел тупую боль, которую она вызвала в моем теле. Я никогда и ничего так сильно не мог ненавидеть.

Три последующих дня — очень странных дня — я провел так, будто брел по морскому дну. Я толком не слышал, если ко мне обращались; а когда начинал говорить сам, не могли расслышать меня. Такое ощущение, что все мое тело плотно затянули плевой, из-за которой не удавалось соприкасаться со внешним миром. Однако вместе с тем, они тоже не могли меня коснуться. Я и сам был беспомощен, и они ничего не могли со мной сделать.

Опираясь на стену, я рассеянно смотрел в потолок. Когда хотелось есть — грыз, что было, хлебал воду, становилось грустно — пил виски и спал. Не мылся и не брился. И провел так три дня.

Шестого апреля от Мидори пришло письмо. «Десятого — выбор предметов на семестр. Давай встретимся во дворе института и где-нибудь пообедаем? — писала она. — Я долго не писала, но теперь мы квиты. Давай мириться. Все-таки без тебя мне скучно». Я четыре раза перечитал письмо, но так и не понял, что она имела в виду. К чему оно… вообще? Голова отказывалась работать, и я не мог толком связать одну фразу с другой. Почему мы должны мириться в день выбора предметов? Зачем она собирается вместе со мной обедать? «Неужели тупею?» — подумал я. Сознание ослабло и вздулось, подобно корню ночного растения. «Так не годится, — промелькнуло в мутной голове. — Так не может длиться до бесконечности. Нужно что-то делать». Вдруг вспомнились слова Нагасавы: «Не жалей себя. Себя жалеют только ничтожества».

— Какой ты все-таки умница, Нагасава, — вздохнул я и поднялся.

Я наконец постирал белье, принял ванну, побрился, прибрал комнату, купил продукты, сделал нормальную еду себе и накормил отощавшего Чайку. Ничего крепче пива не употреблял, делал получасовую зарядку. За бритьем из зеркала на меня смотрело до неузнаваемости осунувшееся лицо. Чудовищно таращились словно чужие глаза.

На следующее утро я сел на велосипед и поехал немного прокатиться. Вернувшись, пообедал и еще раз перечитал письмо Рэйко. Голова была занята только одним: «Как мне быть дальше?» После ее письма в один миг рухнула надежда на постепенное выздоровление Наоко. Она сама говорила, что болезнь пустила глубокие корни, да и Рэйко считала, что всякое может произойти. Но после двух моих встреч с Наоко сложилось впечатление, будто ей становится лучше, и единственная проблема — набраться смелости для возвращения в реальный мир. Наберись она этой смелости, и нам любые сложности нипочем.

Однако возведенный на таком зыбком предположении воздушный замок в одночасье разрушило письмо Рэйко. Осталась лишь бесчувственная плоскость. Мне предстояло исправить положение. «Теперь, чтобы поправиться, Наоко потребуется немало времени, — думал я. — Допустим, она вернется, однако при этом будет намного слабее и нерешительнее, чем прежде». И мне самому предстояло подстроиться под новую ситуацию. Конечно, я понимал, что все проблемы не разрешатся только потому, что я стану сильней. В любом случае, мне оставалось лишь собраться с духом и ждать дальше, пока она не пойдет на поправку.