Норвежский лес

Рэйко хорошенько размяла пальцы и заиграла «Norwegian Wood». Она вкладывала в мелодию всю душу, но порыву чувств при этом не поддавалась. Я тоже достал из кармана сто иен и опустил в копилку.

— Спасибо, — улыбнулась Рэйко.

— Иногда слушаю и мне становится невыносимо грустно. Не знаю, почему, но мне кажется, что я заблудилась в дремучем лесу, — сказала Наоко. — Я одна, темно и холодно, никто не придет и не спасет. Поэтому она не играет эту песню, пока я не попрошу.

— Как в «Касабланке», — тихонько рассмеялась Рэйко.

Затем Рэйко сыграла несколько композиций боссановы.

Я все это время рассматривал Наоко. Она, как и писала в своем письме, выглядела бодрой, загорелой и подтянутой. Все-таки тут спортивные занятия, работа на свежем воздухе… Неизменными оставались лишь глубокие и прозрачные, как озеро, глаза и стыдливо трепетные губы. В целом, красота ее становилась зрелой. Некая изощренность, сравнимая разве что с завораживающим тонким лезвием, таившаяся в тени ее прежней красоты, отступила, и теперь вокруг Наоко витала особенная, как бы успокаивающая тишина. И красота ее пленяла мое сердце. Я поразился, насколько может измениться женщина за какие-то полгода. Наоко привлекала меня, как и прежде, а может быть, даже сильнее, но при этом оставалось только жалеть о том, чего она лишилась. Если вдуматься. Своенравная красота девушки, постепенно обретающей самостоятельность, к ней уже не вернется.

Наоко хотела узнать о моей жизни, и я рассказал ей о забастовке, о Нагасаве. Я раньше никогда не рассказывал о нем. Правильно описать его человеческую натуру, уникальную систему мышления и предубежденную нравственность оказалось очень даже непросто. Но она поняла, что я имел в виду. И только о наших с ним сексуальных похождениях я предпочел умолчать. Лишь объяснил, какой уникальный человек — мой близкий товарищ в общежитии. Тем временем Рэйко, обняв гитару, опять заиграла фугу. И по-прежнему отхлебывала вино и затягивалась сигаретой.

— Странный он, видимо, человек, — сказала Наоко.

— Действительно странный, — согласился я.

— А он тебе нравится?

— Не знаю, но вряд ли. О нем нельзя сказать, нравится он или нет. Да и сам он к этому равнодушен. В этом смысле — очень честный, откровенный и стоический человек.

— Странно, что ты считаешь его стоиком после такого количества женщин, — рассмеялась Наоко. — Сколько, говоришь, их у него было?

— Думаю, восемьдесят, а то и больше, — ответил я. — Но у него их чем больше, тем меньше смысла в каждой его выходке. И это как раз то, что ему нужно.

— Это и есть стоицизм? — спросила Наоко.

— Для него — да.

Наоко некоторое время размышляла.

— Думаю, он еще хуже меня на голову.

— Согласен, — ответил я. — Но только он подгоняет все свои искривления под систему, а затем аргументирует. Голова-то умная. Попробуй привезти его сюда — выйдет уже через два дня. Это он знает, то знает. Оп — и во всем разобрался. Вот человек. В народе таких уважают.

— Выходит, это у меня не все в порядке с головой, — сказала Наоко. — Я здесь еще не разобралась. Так же, как и в себе самой.

— Все с твоей головой в порядке. Нормальная голова. Я сам себя порой понять не могу. Уж на что обычный.

Наоко уселась с ногами на диван и уткнулась в колени подбородком.

— Знаешь, мне хочется больше узнать о тебе, — сказала Наоко.

— Говорю же, обычный. Из простой семьи. Воспитывался как и все. Лицом — так себе. Успехи в учебе — посредственные. В голове — обычные мысли.

— А разве не твой любимый Скотт Фицджеральд писал: «Нельзя доверять человеку, считающему себя обычным»? Помнится, я брала у тебя эту книгу почитать, — поддразнила меня Наоко.

— Точно, — признал я. — Но я не умышленно так сказал. Просто на самом деле я считаю себя обычным человеком. Вот, ты, например, можешь найти во мне что-нибудь необычное?

— Естественно, — удивилась Наоко. — Разве ты не понимаешь? Если бы не так, думаешь, я легла бы с тобой в постель? Или ты думал, что я пьяная, и мне уже все равно, что и с кем?

— Нет, конечно, я так не считаю.

Наоко молчала, разглядывая свои носки. Я тоже не знал, что сказать, и пил вино.

— Сколько у тебя было женщин? — как бы очнувшись, тихо спросила Наоко.

— Восемь или девять, — признался я.

Рэйко прекратила играть и неожиданно положила гитару на колени.

— Тебе, поди, еще и двадцати нет? Как же ты живешь?

Наоко молчала и пристально смотрела на меня ясным взглядом. Я рассказал Рэйко, как переспал, а затем расстался с первой своей девчонкой. И что при этом почему-то так и не смог ее полюбить. А затем рассказал и о том, как идя на поводу у Нагасавы, спал с незнакомыми девчонками.

— Я не оправдываюсь, но было тяжело, — сказал я Наоко. — Почти каждую неделю встречаться и разговаривать с тобой, сознавая, что в твоем сердце — лишь Кидзуки. От одной этой мысли становилось тягостно. Может, поэтому я спал с чужими.

Наоко несколько раз кивнула, затем подняла голову и посмотрела мне в лицо.

— Помнишь, ты спросил тогда, почему я не спала с Кидзуки? Ответить?

— Пожалуй, будет лучше.

— Я тоже так думаю. Мертвый навсегда останется мертвецом. А нам нужно жить дальше.