Норвежский лес

Я кивнул. Рэйко раз за разом отрабатывала сложный пассаж.

— Мне хотелось близости с Кидзуки. — Наоко сняла заколку, распустила волосы и принялась крутить в пальцах пластмассовую бабочку. — Естественно, он тоже хотел меня. Мы пробовали много раз, но все было тщетно. Ничего не получалось. Почему, я тогда не знала, как, впрочем, не знаю и сейчас. Я любила Кидзуки. Если он хотел, я была готова сделать для него все, что угодно. Но не получалось.

Наоко опять собрала и заколола волосы.

— Внутри все было сухо, — тихо сказала она. — Не раскрывалось. Ничуть. И было больно. Сухо… и больно. Мы пробовали. Пробовали по-разному. Но ничего не помогало. Пытались чем-нибудь смочить, а боль не проходила. Поэтому я всегда делала рукой или ртом… Понимаешь?

Я молча кивнул. Наоко разглядывала в окно луну. Она казалась большой и яркой.

— Была б моя воля, ни за что не стала бы тебе этого рассказывать. Слышишь? Была б моя воля, спрятала бы все это глубоко внутри. Но ничего не поделаешь. Об этом не получается молчать. Я сама ничего не могу понять. Потому что когда я спала с тобой, внутри было очень влажно. Ведь так?

— Да, — ответил я.

— Я… в тот день хотела тебя. Едва мы встретились, я хотела тебя. И все время ждала, когда ты меня обнимешь. Обнимешь, разденешь, начнешь меня ласкать и войдешь в меня. Я никогда раньше так не думала. Почему? Почему так получается? Ведь я вправду любила Кидзуки.

— А меня не любила, но при этом… Так?

— Прости, — сказала Наоко. — Я не хотела тебя обидеть. Но пойми правильно. У нас с Кидзуки были какие-то особые отношения. Мы играли вместе с трех лет. Мы всегда были вместе, разговаривали, понимали друг друга. Так и росли. Первый раз поцеловались в двенадцать лет. Как это было прекрасно… У меня тогда впервые начались месячные, и я пришла вся в слезах к нему — так мы были близки. Поэтому после его смерти я перестала понимать, как вести себя с людьми. И что значит — любить человека.

Она пыталась взять стоявший на столе бокал, но выронила из рук. Бокал упал на пол и покатился, вино разлилось по ковру.

— Хочешь вина? — спросил я у Наоко. Она некоторое время молчала, а потом вся затряслась и заплакала. Она согнулась пополам, спрятала лицо в ладонях, и так же, как тогда, рыдала взахлеб. Рэйко отложила гитару, подошла к Наоко и нежно погладила ее по спине. Положила руку ей на плечо, и Наоко, как младенец, прижалась к ее груди.

— Слушай, погуляй где-нибудь минут двадцать, а? За это время, думаю, все образуется.

Я кивнул, встал, надел поверх рубашки свитер и извинился перед Рэйко.

— Ладно. Чего там. Не переживай, ты здесь ни при чем. Когда вернешься, все будет в порядке, — подмигнула мне она.

Я прошел по тропинке в нереальном лунном свете, оказался в роще и принялся бесцельно бродить по ней. В странном свете все даже звучало иначе. Мои шаги, как будто по морскому дну, глухо доносились совершенно с другой стороны. Иногда за спиной слышались сухие тихие звуки. В роще было тягостно, как если бы ночные звери затаились и ждали, пока я пройду мимо.

Миновав рощу, я сел на пологом склоне и стал рассматривать корпус, в котором жила Наоко. Найти ее комнату оказалось несложно: достаточно было разглядеть в глубине темного окна еле заметное колыхание маленького огонька. Я все смотрел и смотрел на огонек — последний язычок пламени на пепелище души. Я хотел взять его в руки и сберечь. Как Джей Гэтсби каждую ночь наблюдал за лучиком света на другом берегу, я долго вглядывался в тот трепетный огонек.

Я вернулся в комнату где-то через полчаса. Аккорды Рэйко слышались даже у входа в корпус. Я тихо поднялся по лестнице и постучал. В комнате Наоко не оказалось — только Рэйко сидела на ковре, перебирая струны. Она показала пальцем на спальню — видимо, хотела сказать, что Наоко там. Затем положила гитару на пол, села на диван и велела мне сесть рядом. Разлила остатки вина по бокалам.

— Все нормально, — слегка похлопав меня по колену, сказала Рэйко. — Полежит и успокоится. Не переживай. Просто немного расстроилась. Слушай, а что если нам пока прогуляться вместе?

— Хорошо, — согласился я.

Мы с Рэйко не спеша прошли по освещенной фонарями тропинке, миновали теннисный корт и баскетбольную площадку и присели на скамейку. Из-под скамейки она достала оранжевый мяч и повертела его в руках. Спросила, играю ли я в теннис.

— Очень плохо, но умею, — ответил я.

— А в баскетбол?

— Не так чтобы очень.

— Тогда что же у тебя получается хорошо? — улыбнулась она, а в углах ее глаз собрались морщинки. — Кроме хождений по девкам?

— Да я и в этом не мастак, — слегка обиделся я.

— Не сердись. Я пошутила. А на самом деле? В чем ты силен?

— Особо ни в чем. Есть несколько любимых занятий…

— Например?

— Путешествовать пешком, плавать, читать книги.

— То есть, то, что можно делать в одиночестве.

— Да. Пожалуй, так. Мне с детства неинтересно играть в компании. Сколько ни пробовал, ничего не нравилось. Сразу становилось все равно, чем игра закончится.