Норвежский лес

Небо затянули совсем темные тучи. Луна совершенно скрылась. Теперь и я уже ощущал запах дождя, с которым смешивался аромат молодого винограда из пакета у меня в руках.

— Вот почему я не могу выбраться отсюда, — сказала Рэйко. — Меня пугает контакт с внешним миром. Страшно встречаться с разными людьми, думать о разных вещах.

— Я понимаю, — сказал я. — Хотя кто-кто а Рэйко в этом мире жить сможет.

Она улыбнулась невесело, но ничего не сказала.

Наоко сидела на диване и читала книгу. Закинув ногу на ногу, подпирая пальцами виски, читала, но выглядело так, будто она, как бы проверяя, дотрагивается пальцами до слов, роящихся у нее в голове. За окном падали первые капли дождя, а вокруг Наоко мелкой пылью мерцал свет лампы. Взглянув на нее после долгого разговора с Рэйко, я вновь убедился, как она все-таки молода.

— Извини, что мы задержались. — Рэйко погладила Наоко по голове.

— Хорошо провели время? — спросила та, подняв голову.

— Конечно, — ответила Рэйко.

— И чем вы там занимались на пару? — спросила Наоко у меня.

— Тем, о чем вслух не говорят.

Наоко фыркнула и отложила книгу. Прислушиваясь к шуму дождя, мы принялись за виноград.

— Когда вот так льет, кажется, что в мире нет никого, кроме нас, — сказала Наоко. — Лей дождь целую вечность — мы так и останемся втроем.

— И пока вы там будете обниматься, я, как покорный раб, буду играть вам на гитаре и размахивать узорчатым опахалом? Я против, — сказала Рэйко.

— Ладно, иногда я буду давать его в пользование, — рассмеялась Наоко.

— Тогда другое дело… Лей, дождик, лей!

И дождь продолжался. Иногда гремел гром. Доев виноград, Рэйко закурила, достала из-под кровати гитару и заиграла. «Desafinado» и «Girl from Ipanema», затем мелодии Бакараха и Леннона-Маккартни. Мы с Рэйко опять пили вино, а когда оно закончилось, разлили коньяк из моей фляги. Нам было тепло, и мы разговаривали. Я тоже подумал: хорошо бы дождь лил бесконечно.

— Как-нибудь еще приедешь? — спросила Наоко, глядя мне в глаза.

— Конечно, — ответил я.

— А писать будешь?

— Каждую неделю.

— И про меня не забывай, — сказала Рэйко.

— Хорошо. Напишу. С удовольствием, — сказал я.

В одиннадцать Рэйко, как и вчера, постелила мне на диване. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и выключили свет. Но мне не спалось, и я достал из рюкзака фонарик и «Волшебную гору». Около двенадцати дверь спальни тихонько открылась, вышла Наоко и нырнула ко мне. Сейчас она была обычной Наоко — совсем иной, нежели прошлой ночью. Глаза ясные, движения точные. Она прижалась губами к моему уху и прошептала:

— Не спится почему-то.

— Мне тоже. — Я отложил книгу, потушил фонарь, обнял и поцеловал Наоко. Темнота и шум дождя мягко окутывали нас.

— А Рэйко?

— Не бойся. Спит крепко. Стоит ей заснуть, уже не просыпается… Ты правда еще приедешь?

— Приеду.

— Даже если я ничего не смогу для тебя сделать?

Я кивнул в темноте. Своей грудью я отчетливо чувствовал ее грудь, а ладонью водил по ее телу поверх халата. От плеча к спине, затем к пояснице. Я гладил ее, как бы впечатывая в память очертания и мягкость ее тела. Немного погодя Наоко поцеловала меня в лоб и проворно встала с дивана. Ее голубой халат скользил в ночной темноте, словно рыба.

— До свидания, — прошептала Наоко.

Вслушиваясь в шум дождя, я тихо уснул.

Настало утро, а дождь продолжался. Не как ночью, а мелкая, почти не видимая глазу осенняя морось. Что дождь еще идет, было понятно по кругам на лужах и легкому стуку капелек по карнизу. Когда я проснулся, за окном лежал молочный туман, но с восходом солнца он развеялся, и постепенно проступили роща и линия гор.

Как и прошлым утром, мы втроем позавтракали и пошли в птичник. Наоко и Рэйко надели желтые полиэтиленовые дождевики с капюшонами. Я накинул поверх свитера водонепроницаемую ветровку. Воздух был влажный и зябкий. Укрываясь от дождя, птицы застыли в глубине сарая, тихо сбившись в кучку.

— Холодно. Когда идет дождь, — сказал я Рэйко.

— И с каждым днем все холоднее, а вскоре и снег пойдет, — ответила Рэйко. — Тучи с Японского моря его здесь стряхивают и уносятся дальше.

— А как зимуют птицы?

— Естественно, мы переселяем их в тепло. Ведь не получится откопать весной их заледеневшие тушки из-под снега, разморозить и сказать: «Так, все, кушать подано!»

Я постучал пальцем по сетке, попугай замахал крыльями и закричал:

— Жопа. Спасибо. Чокнутая.

— Вот этого не мешало бы заморозить, — меланхолично заметила Наоко. — Послушаешь его каждый день, и впрямь тронешься рассудком.

После уборки мы вернулись в комнату. Я собрал вещи, женщины приготовились идти на поле. Мы вместе вышли из здания и расстались у теннисного корта. Женщины повернули направо, а я пошел прямо.

— До свиданья, — сказали они.

— До свиданья, — ответил я. — Приеду опять, — сказал я. Наоко улыбнулась, повернула за угол и скрылась из виду.