Носорог для Папы Римского

Копье начинает свой путь под давлением всего веса Льва, пронзает шкуру, подкожный жир, мясо, мускулы. Толпящиеся позади придворные смолкли — или же он их больше не слышит. Ему представляется, что его оружие входит все глубже и глубже, проходит, как и полагается, насквозь, острие появляется с другой стороны и во второй раз встречает там странное сопротивление, но он жмет древко все сильней и сильней, сопротивляться ему невозможно, и вторая шкура неожиданно вспарывается тоже, и плоть под нею мягка, как сыр, а кости хрупки, как фарфор, и расщепляются с тем же звуком, что и кости жителей Прато. Он пронзил им шеи обоим, приманке и настоящей добыче, тому кабану, которого видит, и тому, который скрыт от о глаз. Через древко копья он чувствует, как содрогаются их корчащиеся нервы и сухожилия.

Этим вечером Барабалло подают фрикасе из белки, изысканно приправленное розмарином, и он, чавкая, уминает его целиком, с костьми и всем прочим. Его святейшество ограничивается тремя жареными голубями, каждого из которых запивает бокалом тосканского вина, густого и темного, как кровь. Доставленный на носилках кардинал Д'Арагона с трудом вливает в себя овощной бульон. Все остальные едят кабана.

После ужина, как и всегда, во дворце звучит прекрасная музыка, способствующая пищеварению. Три лютни и дульцимер (почти наверняка дульцимер) бренчат и попискивают, разными путями пробираясь сквозь нежные мелодии, меж тем как ла-мальянские охотники отрыгиваются, пускают ветры и сравнивают собственные зверства. Бóльшую часть кроликов отдали загонщикам, а грызунов — собакам. Никто не вспоминает об олене. Когда дело близится к ночи, зажигают свечи, а окна, выходящие на юго-запад, незаметно темнеют, пока насыщенные цвета заката не сменяются чернотой. Темы беседы меняются: говорят о завтрашнем дне, о том, кто где будет сидеть на барке Папы, потом — о животном, наполняющем их желудки, потом — о том животном, которое животное, наполняющее их желудки, предположительно должно было изображать. Барабалло уговаривают его сымитировать, но тот представляет зверя столь неубедительно, что Папа грозит по-настоящему проткнуть его копьем ради вящего правдоподобия, всегда затруднительного в подобных обстоятельствах, когда у времени, хотя оно и отсчитывается вздымающимися и опадающими легкими и сердцами, отстукивающими минуты, нет никакого другого настоящего занятия, кроме как проходить. Так что время проходит, цимбалы играют, и никто не цитирует Плиния, не уходит и не замечает отсутствия лютней. Уже почти полночь, и Фария как бы случайно оказывается рядом с доном Херонимо, в одиночестве стоящим под фреской, изображающей Аполлона.

— За зверей, будь они рогатыми или безрогими, — говорит Фария, приподнимая бокал с вином.

Оба делают по глотку, глядя друг на друга поверх ободков своих бокалов.

— За их жертв, — предлагает свой тост Вич.

Они снова делают по глотку.

— Все ли готово к отплытию?

Вич пожимает плечами.

— Антонио — ваш ставленник. Он представляет мне славные ответы, которые ровным счетом ничего не значат. Завтра он представляет Папе славный корабль со славными моряками…

— …которые ровным счетом ничего не значат.

Вич не отвечает. Фария следует за его взглядом, направленным в другую сторону комнаты. Лев смеется какой-то шутке, отпущенной Довицио.

— Мы ведем себя неосторожно, — говорит Фария, но Вич не поворачивает головы.

— Он знает… — бормочет Фария.

Лев перехватывает взгляд дона Херонимо. Испанец поднимает бокал, салютуя облаченной в мантию фигуре, и Папа неопределенно улыбается в ответ.

— Разумеется, знает, — говорит Вич.

Под мостом Святого Ангела река сужалась. Темный язык грязи высовывался из набережной, доходя до первого быка. Оранжевые отблески небольших костров, отбрасываемые на воду, оставались по большей части незамеченными для тех, кто проходил по мосту. Доносились из-под моста и крики, а также звуки, по которым иногда можно было предположить, что там дерутся.