Носорог для Папы Римского

В ту ночь она отдалась ему, и с тех пор это повторялось еще семь раз. Но не в прошлую ночь, подумала она сейчас, глядя в окно, как и велел ей покрытый рыбьей кожей Обони, ее шестипалый завоеватель. Река была усеяна лодочками, многие из них стояли на якоре и ждали появления того же судна, которое в блеске воды высматривала и она. Должно быть, кто-то прискакал из Ла-Рокки с вестью о его приближении, потому что толпа народу устремилась из трактира к причалу. Люди, собравшиеся возле склада, двинулись наискосок, чтобы присоединиться к остальным. Ее любовник и еще двое по-прежнему оставались внутри. Вскоре они появились снова и быстро пошли, едва ли не побежали против потока людей, изливавшегося из трактира. Она глянула в окно, выходившее на юг. Корабль, который заберет их отсюда, был неотличим от того, что доставил ее сюда три года назад. На его палубе двигались какие-то люди. Повернувшись, она успела увидеть троих своих будущих спутников за миг до того, как подоконник скрыл их из виду.

Слушая, как они поднимаются по лестнице, она думала о том, как сама топала вверх и вниз по лестнице в доме Фьяметты. Три года подряд, но теперь с этим покончено. Она ожидала указаний от отца в святилище своей спальни, но его ммуо так и не появилось. Это хорошо. Это означало, что они его не похоронили. Это означало, что трое ее глупых братцев еще верят, что она жива: Онугу, Апия, Гбуджо. Только Эзе Ада могла обмыть его тело, напомнила она себе. Только Эзе Ада могла короновать его преемника. Она снова посмотрела вниз.

Толпой на пристани занимались теперь люди в изящных шляпах, стараясь оттеснить ее подальше. С реки приблизилась было небольшая лодка, но на нее гневно замахали руками и отогнали прочь. Из-за излучины выше по течению показалась и стала увеличиваться барка Папы.

Благовонный воздух расширяющейся реки, ласкающие слух всплески весел, погружающихся в воду и рассекающих ее, удобное сиденье с подушкой — все это вносит свою лепту в чувство благополучия, испытываемое Папой этим солнечным утром. Приветствовать его собралось множество народу, Гиберти называет их количество «отрадным», хотя даже на таком расстоянии — в несколько сотен шагов — они представляются Папе листьями, дрожащими на дереве в мощном потоке солнечного света, размытыми и сливающимися друг с другом; сосчитать их может один только Господь Бог. Так что он останавливается на «отрадном количестве», что соответствует полному его удовлетворению, откидывается на своем троне и прислушивается к обеспокоенному щебету придворных, чиновников и гостей, которое сгрудились на палубе и которых приходится сейчас силой удерживать от того, чтобы они не устремились на левый борт, откуда лучше виден приближающийся пирс. Опрокинуться сейчас было бы крайне некстати.

Через несколько минут барка оказывается в безопасности, а его самого на импровизированном паланкине несут на уровне голов окружающих вдоль берега, по направлению к помосту. Толпа, как обычно, назойлива, все пихают и тискают друг друга, кричат, вымаливая его благословение, каковое и раздает направо и налево, меж тем как швейцарские гвардейцы пиками оттесняют от него людей. Вот деревянное сооружение, наверху натянута просмоленная парусина. Немного ниже, у пирса, пришвартовано судно. Он будет сидеть, наблюдать и ловить на себе взгляды всех прочих. Послы? Их он пока не видит.

Он вылезает из паланкина и по скамейкам восходит к своему трону. Вид на корабль отсюда великолепен, хотя теперь, когда он прищуривается, само судно представляется немного обветшалым. Кроется ли за явной изношенностью корабля что-нибудь худшее? О кораблях ему известно совсем немного. На скамейках внизу его спутники сражаются за места по совершенно очевидному принципу: чем выше, тем лучше. Зрелище довольно неприглядное. Лев улыбается.

Потом улыбка его исчезает. Вскоре начнут звучать речи, описывающие его лучшие качества и деяния, — искусное перечисление, не более волнующее, чем единый взмах его руки. Будут перечисляться его титулы и подаваться всяческие вкусности, но титулы его не вознесут, а вкусности останутся нетронутыми. Улыбка на лице Папы больше не появится, потому что сейчас, в это самое мгновение, он глядит вниз со смутным намерением приветствовать различные части толпы и вдруг среди множества возбужденных лиц различает то, которое ожидал — и был бы куда более рад — увидеть накануне вечером.

Стоя на площадке у трибуны, Руфо глядит вверх, прямо на него. Он жестикулирует, он что-то говорит. Кажется, он хочет присоединиться к нему. Хочет сидеть рядом со своим работодателем, Папой.

Лев хмурится и отворачивается. В этот день он не должен беспокоиться о прошлом. Руфо ему служит, Руфо и ему подобные. Он ими доволен, но не желает обременять себя всем этим сейчас. Единственное, чего он хочет, — хорошо поразвлечься. А-а, думает он, наконец-то, вот и послы.