Носорог для Папы Римского

Последовала короткая пауза. Якопо уставился на Руджеро, а остальные обменивались между собой темными взглядами.

— Он расскажет, — сказал наконец Энцо. — Он им все расскажет. — Он вскинул глаза к потолку.

— Тогда шестеро, — незамедлительно отозвался Руджеро, — включая меня, если вы сможете решить, кто из вас, храбрецов, займется этим делом. — Он не сводил глаз с Якопо.

— Не думай, что я не займусь, — проворчал Энцо.

— Заткнитесь-ка оба, — вмешался тогда Якопо. — Просто Руджеро ничего не знал еще час тому назад. Так что он удивлен, вот и все. Все выйдет любо-дорого, если мы будем держаться вместе. Все, как я говорил; мы от них избавимся. Поведем «Лючию» к Тунису. Я знаю там кое-кого, кто хорошо нам за нее заплатит. Деньги разделим между собой…

Когда он дошел до этого, вмешались Энцо и Артуро — им хотелось знать, как именно он предлагает разделить деньги, сколько кому достанется и прочая, и прочая, и прочая, потому что, хотя они очень мало знали о плаваниях, а еще меньше — об убийствах, они разбирались в дележке, в долях, в практических трудностях, связанных с тем, кто что должен получить и почему. Они гнули спину в пойме Тибра с той поры, когда еще и не мечтали о Риме, и ожидали кончины своих папаш с поры еще более ранней.

— Нет, — объяснял Энцо Артуро после часового препирательства. — Ты получаешь двадцать семь долей. Ты же прекрасно знаешь, тебе достанется тот виноградник, что за участком старухи Изабеллы, как только умрет твой дядя, и не говори мне больше о своем кузене, что живет у Тольфы, он с тем же успехом мог бы жить и на Луне. Ты не женат, поэтому не получаешь девяти долей за жену, к тому же позади твоего участка есть стена, и поэтому ты теряешь еще три доли. С другой стороны, это правда, что твой брат умер и тебе приходится кормить его жену, но у нее нет детей, да и вряд ли появятся, если ты не будешь распускать руки. Да и участок брата теперь твой.

— Я одолжил Пьеро больше пятидесяти сольдо, — встрял Лука. — Как насчет этого?

— Насчет чего? — огрызнулся Энцо. — Ты и так уже получил тридцать девять долей, жадный ублюдок…

И так оно и продолжалось — шестеро матросов спорили между собой, ссылаясь на своих умерших и живых жен, на своих больных дядьев и голодных детей, на свои пустые колодцы и усохшие лозы, на свои поля, на которых не произрастало ничего, кроме камней. Якопо смотрел, слушал и ничего не говорил. Никто и ничто не прерывало их шестистороннего словопрения, кроме звука распахнувшейся наверху двери, когда кто-то вышел из каюты, а потом снова захлопнувшейся при его — или ее — возвращении. Оба раза они умолкали, поспешно поднимая глаза, но мгновением позже снова оказывались среди своих изгородей и канав, своих водных долей и прав на проезд, усердно разрубая на куски — уже сейчас — тот самый корабль, на котором плыли. Руджеро продолжал трудиться над своими ногтями и не участвовал в их обсуждениях, пока Лука не обратился к Энцо с вопросом:

— А как насчет этого?

Все еще раз обернулись на плотника.

— Так что, — сказал Энцо, — ты в деле или нет?

Руджеро проговорил своим ногтям:

— Высадите меня в Тунисе. Не надо мне ваших тридцати одной с половиной долей или чего там еще. Я пилю и сколачиваю дерево, вот и все.

Энцо кивнул.

— Тем лучше. Только не вставай у нас на пути, плотник. И не раскрывай слишком широко рот, если не хочешь проглотить какое-нибудь свое долото.

При этих словах Руджеро улыбнулся, затем, распрямившись, исчез за дверью.

— Надо бы его тоже убить, — сказал Лука. — Я ему не верю. Он все расскажет, точно расскажет…

— Заткнись-ка, ты, — сказал Якопо. Это были его первые слова, произнесенные после того, как остальные начали делить между собой корабль. — Не трогайте его, и он вас не тронет. Всех нас повесят, если поймают, его тоже, и он это понимает.

Упоминание о виселице заставило всех замолчать. В тесной деревянной коробке было жарко. Они опять помрачнели, встревожились и стали болезненно щуриться, глядя на желтый свет масляной лампы. Тупость, жадность и страх, подумал Якопо. Сыновья земли — и все в море.

— Между собой вы будете делить половину того, что мы выручим, — сказал он. — Другая половина достанется мне. — Он смотрел, как набухает их ярость, как расширяются у них глаза, как выступает на их лицах угрожающее выражение. — Если только никто из вас не хочет нанести первый удар… Кто-нибудь хочет быть первым? Лука? Пьеро?

Он по очереди заглянул в лицо каждому. Энцо опустил взгляд последним, но таки опустил.

— Нет желающих? Что ж, тогда, надо полагать, этим займусь я сам. — Говорил он легко, играючи. Им так хотелось оказаться на берегу, дожить до старости и раздобреть. — Я убью первого, поскольку ни у кого из вас не хватает духу. Потом мы разделаемся с остальными. Все мы, имейте в виду. И вместе.

Теперь они были напуганы и в то же время испытывали облегчение. Он завел их достаточно далеко.

— Который будет первым? — Этот вопрос задал Лука, губы у которого были нервно поджаты.