Носорог для Папы Римского

Тейшейра посмотрел на плот, завладевший вниманием Осема, плохо видный на таком расстоянии, но по мере приближения становящийся все более различимым. Он выглядел более основательным, чем остальные плоты, и предохранялся от крена в ту или иную сторону двумя балками, напоминавшими маленькие каноэ. Кроме того, он был крупнее, предоставляя более чем достаточное пространство стоявшему на нем единственному животному. Некоторые из матросов смотрели теперь на него вместе с ним, а на полубаке, заметил он, застыли, как статуи, дон Франсишку и Гонсалу, устремив взгляды на ту же платформу. Затем этот плот проплыл позади «Лючии», двигаясь так медленно, словно волочил за собой якорь. Минута проходила за минутой, на «Ажуде» воцарилась полная тишина — все, кто был на борту, наблюдали. Тейшейра поймал на себе несколько встревоженных взглядов, брошенных украдкой, словно это происходило по его желанию, словно его потребность была буксиром, тянувшим к «Ажуде» это плавучее средство. Оно снова появилось из-за каравеллы. Потом животное подняло голову; силуэт его четко вырисовывался на фоне воды. Тейшейра почувствовал, что все его сомнения раскрошились в пыль. Он посмотрел вверх и увидел, что дон Франсишку уставился не на зверя, а на него самого, разинув от потрясения рот.

— Посмотрите! Посмотрите туда! — воззвал ко всем Эштеван.

Он указывал на балки, которые и в самом деле были маленькими каноэ, как понял теперь Тейшейра. Их обвивали толстые канаты — частью для того, чтобы крепить каноэ к плоту, а частью для того, чтобы удерживать на месте их содержимое, потому что, когда хитроумное сооружение приблизилось, Тейшейра увидел, что в каждом из узких каноэ было по пленнику: двое человек были связаны по рукам и ногам, двое караульных ворочались в своих будках, разделенные один от другого неподвижным зверем, воскресшим Гандой, который уделял внимания их акробатическим упражнениям не больше, чем извиваниям двух червей.

IV. И корабль плывет…

Те же самые старые неприятности, обычные проблемы…

«Это было…» звучит слишком прямолинейно, задает совершенно неверный маршрут, на котором вскоре сталкиваешься с такими очевидными гносеологическими ловушками для простофиль, как «Да неужели?» и «Если это так, откуда нам это известно?». В «Представляется…» закралась некая казуистическая нотка, и присущее ему высокомерное сомнение выступает в качестве perpetuum mobile для отступления. «Можно видеть…» уже не так плохо или, допустим, «можно понять», хотя последнее априори создает определенные трудности для предмета, равно как и сам «предмет», подумай об этом… И — «думать»! Опять то же самое, та же проблема, та же неприятность. Это мнимая ходьба, ловкость рук, меж тем как сама вещь требует грубого обращения и жесткости рук рабочего. «Если бы было так (как оно было), это было бы…»

Так что же? Как это ухватить? Уклоняющиеся от дела пальцы извиваются и медлят в неуклюжих перчатках условного наклонения. Задаются неверные вопросы, и даже когда он лежит с закрытыми глазами, зарывшись куда-то с головой, меж тем как мозги его тушатся в приторно-сладком роме, — даже тогда это поднимается по его капиллярам, источается из его желез, начинает полыхать за горячими ширмами его век. Его воображаемые руки ощупывают сморщенную резиновую кожу; желанная греза, которая, как всегда, заканчивается тем, что он швыряет это на пол и выбивает из него кислотную желтизну дневного света. Ему хочется, чтобы она была мертва, эта пульсирующая хрящевая выпуклость, выделяющая что-то липкое, и поэтому он мечется, рычит, обслюнявливает свой рукав. Хотя он никогда ее не видел, это ничего не доказывает. Он узнáет ее в тот же миг, как эта клейкая мерзость потечет к нему, если только ему удастся когда-нибудь выбраться из нее наружу. Но это ему не удается. Сколько рыб видели море? Оно огромное, оранжевое, оно сплошное чрево. Ему оно известно как Слизень.

Сопротивление бесполезно. Это слизистое чудовище попросту слишком велико, слишком надежно тебя обволакивает, и самые полновесные удары только отскакивают от его резиновых перегородок — у него множество выступов, клапанов и целые анфилады сфинктеров, — откатываются на мнимого атакующего, из-за чего все его члены дребезжат и подскакивают, как безумцы, прыгающие на батуте, а голова его раздувается и топорщится, как мешок с тонущими котятами, и наконец остается лишь втиснуть свой череп в ближайший дряблый уголок, прижаться лицом к неразрушимой мембране, измазанной липкой гадостью, и оплакивать очередное крушение надежд. Нет, из этого слизня выбраться невозможно. Выхода нет. Все стычки начинаются с рокового недоразумения. Вы, мы, они, он, она, оно и все остальные — никто не находится снаружи, пытаясь пробраться внутрь, но пребывают внутри, пытаясь выбраться наружу.