Носорог для Папы Римского

Внимательные взгляды послов снова устремляются на Папу, они сковывают его, в этих взглядах — серьезность и интерес. Ему остается лишь узкий коридор, проход между испанцем и португальцем, в конце которого — свет, но Папе до него не дойти. Самые изощренные его законники ломали головы над предшествующими договорами и нашли только те аргументы, которые эти двое, стоящие по бокам от него, приводили в течение нескольких последних месяцев. На языке Маноло — padroado, на языке Фернандо — patronato. К портингальцам отходит восток, к испанцам — запад, а там, где они встречаются, царят хаос и несправедливость. Они подвесили над его головой дамоклов меч войны и еще спрашивают, что он об этом думает. Нет, вы не можете стоять в стороне… Он устал, директивы его теологов и законников — какой от них прок? Всякий раз ночная тьма застает их за разглагольствованиями на эту тему; когда воздух все больше насыщается испарениями, ему становится трудно дышать, болит голова, а они все обсуждают и обсуждают пункты и параграфы — без умолку и без толку. В конце концов один из них произносит — неохотно, он сам устал, да и слушатели тоже устали. Но есть способ…

И тут вступает Папа:

— «А ты, сын человеческий, возьми себе острый нож, бритву брадобреев возьми себе, и води ею по голове твоей и по бороде твоей, и возьми себе весы, и раздели волосы на части». Помните ли вы эти слова? — И Папа воздевает вверх две ладони, словно чаши весов, а голова его выступает в роли опорной призмы — бесполезная говорящая голова. — Но тупа бритва моя, — добавляет он.

С шелковицы взлетает стайка маленьких коричневых птичек, делает круг и исчезает из виду. Ему кажется, что он видит спину Ганнона — смешной серый остров, бесцельно дрейфующий среди кустов и молодых деревцев. Руки Папы взлетают вверх и опадают. Он принимается говорить о паритетах и балансе, о великолепно выверенных и взвешенных требованиях, исключающих друг друга, о договорах, и соглашениях, и обещаниях своих предшественников, которые, словно паутина, опутывают, удерживают его.

— Ваши требования одинаково правомерны, — говорит Папа, — и сам Иезекииль не смог бы разделить этот волос…

Он говорит, говорит, говорит. Вич и Фария обмениваются суровыми взглядами, просеивая и подсчитывая.

— Я не могу своей волей склонить чашу весов ни на сторону Фернандо, ни на сторону Маноло. О, если бы хоть песчинка, хоть крупица соли…

Вот оно и выплыло на поверхность, замаскированное бесцветными, невыразительными манерами, заняло свое место на воображаемых весах. Он словно высматривает что-то в садах, которые поначалу кажутся такими безмятежными, а потом, по мере приближения зверя, снова оглашаются хрустом: шуршит листва, трещат ветки, вспархивают испуганные птицы. Ганнон снова появляется из подлеска — огромная глупая башка высовывается, пролезает меж двух кустов, усыпанных желтыми бутончиками, которые отыскивает хобот зверя, замысловато и методично извиваясь. Послы молча за ним наблюдают. Если бы только я мог высказаться открыто, думает Папа.

— Ваше святейшество, — говорит Фария, и в голосе его слышится легчайший отзвук раздражения — но, упаси боже, это не он раздражен, он всего лишь передаточное звено, это не его, а его повелителя, Маноло, нетерпение слышится в голосе посла, — так чего же вы хотите?

— В своей «Естественной истории» Плиний приводит очаровательную притчу, — с внезапным энтузиазмом говорит Папа. — У каждого зверя есть его антагонист: Лев — и Тиф, Черепаха — и Орел… Есть и другие, сейчас я уже не помню, какие именно. Даже у Ганнона есть свой враг, и жизнь Ганнона подчинена стремлению уничтожить этого врага. Даже у Ганнона…

Зверь яростно трясет башкой, размахивает ушами. До них доносится хлопанье кожистых складок. Папа улыбается зверю. Зверь жует. Послы украдкой переглядываются.

— А вы читали Плиния? — осведомляется у послов Папа.

Над горячей водой поднимаются вспухающие клубы пара, почти невидимые в тени и неожиданно вспыхивающие ярким золотом в лучах полуденного летнего света, пробивающегося сквозь полотняные шторы окон, наполовину прикрытых ставнями. Эти извивающиеся языки устремляются вверх, куда не добираются солнечные лучи, и там пар снова превращается в невидимку, но это не значит, что он рассеивается — он продолжает упрямо карабкаться вверх по стенам, к темным дубовым балкам на потолке, там сгущается, собирается в капли, которые падают вниз, и влажные их шлепки приглушаются лежащим на полу толстым ковром. Осенью на балках и стенах снова появится легкий налет плесени, который потребуется удалить, а это означает перестук стремянок, вжиканье жестких щеток, грязищу по локоть и всеобщую неразбериху. Но пока что тут тишина. Из полумрака, скопившегося в дальнем углу, с огромной кровати, покрытой выцветающим красным бархатом, легкое покашливание непрестанно источает пыль, которую поглощает влажный воздух, позволяя ей налипнуть на стены и потолок.