Ностальгия

На такблоке какая-то каша. Роту «Джульет» выбивают. Под дождем ракет и мин, среди разваливающихся горящих стен, рота откатывается назад, оголяет фронт, пытается перегруппироваться. В эфире какофония – ротный убит. Взводные один и два не отвечают, сержанты принимают командование и тоже гаснут один за одним. Коробочки на второй линии выхлестывают остатки боезапаса, их обстреливают из минометов, активная броня еле справляется с плазменными подарками. Комбат бросает нам на помощь единственный и последний резерв – взводы управления и разведки. Связисты, секретчики, ординарцы, корректировщики, делопроизводители, офицеры штаба – все мчатся к нам. Соседние роты поддерживают нас огнем, отсекая вторую волну наемников вдоль Писта дос Санфлаверс – Аллеи подсолнечников.

– Здесь Гадюка-три, принимаю командование за Гадюку, – передает взводный и такблок подтверждает, зажигает над ним командную метку.

Он вызывает взводы один и два, ему кто-то отвечает в три голоса, даже новичку ясно – мы разбиты, рассеяны, нас выбивают по одному, фронт практически прорван. Бауэр оставляет треть взвода на месте и подтягивает остальных к нам, он отдает команды, которые почти некому выполнять, его никто, кроме нас, не слышит, он разъярен, почти визжит от ярости – теперь это его рота, и мы морпехи, мы – ударная сила, морпехи не отступают, но нас слишком мало, и боеприпасов нет почти, надо оторваться, отступить, выровнять фронт, закрепиться, дождаться авиации и потом смести все к гребаной матери. И я и все остальные понимаем это, вот-вот взводный даст команду на перегруппировку, и мы прикроем остатки роты огнем. Но вместо этого наш горе-Наполеон, наш гребаный молокосос прибегает к последнему средству – срывает предохранительный колпачок и врубает нам режим «зомби».

Мы засыпаем, не успев и глазом моргнуть. Раз – и вместо грохота разрывов вокруг – только гул крови и еле слышная речь где-то далеко на заднем плане. Я словно мультик цветной вижу, где я – главный Микки-Маус с винтовкой наперевес. Мы играючи скачем по камням, даже для сказки мы бежим слишком быстро, я уворачиваюсь от гранат, игрушечные трассеры небольно тычут меня в грудь и отлетают прочь сплющенными насекомыми, я стреляю по появляющимся из дыма оскаленным мультяшным рожам, плохиши картинно подтягивают колени к груди, умирая, мне весело, мне надоедает стрельба, и я начинаю гоняться по перекошенным полам за увертливыми карликами, насаживаю их на штык, они сдуваются, как футбольные мячи, а потом – ха-ха, штык застревает в какой-то щели, пройдя через очередного карлика насквозь, и я достаю лопатку и мчусь дальше в увлекательный мультик, где мы посреди красивого огня сшибаемся – радостные футболисты, катимся в кучу-малу, мяча нет нигде, но те, кто смог выбраться из кучи, все равно продолжают бежать вперед – так положено по сценарию. А потом мультик кончается, и мы таращим глаза, не понимая, где мы, растерянная кучка среди горящих развалин – нас всего-то человек двадцать осталось, я весь уделан каким-то говнищем, оружия нет, только мокрая от крови лопатка в руке, и ноги дрожат, словно только что выбрался из-под штанги.

Такблок захлебывается, сообщая о критическом состоянии брони. Я и без него это знаю, мне больно дышать, левая рука – как чужая, наплечник вырван с мясом, плечо жжет, разгрузка с пустыми подсумками болтается на одном ремне, во рту – кровавая каша, кажется, я язык прикусил, и еще я вижу, как такблок показывает приближение звена штурмовиков и район удара. И нас в том самом районе.

– Воздух! В укрытие! – воплю я, но вместо крика издаю какой-то невнятный клекот, да и ни к чему крик – радио не работает.

Я бегу-прыгаю-ползу прочь на подгибающихся ногах, расталкиваю еще ничего не понимающих окровавленных футболистов, кто-то пытается меня остановить, я сшибаю его корпусом и прыгаю в какую-то темную щель, и не успеваю приземлиться, как небо обрушивается на землю.

Мне так спокойно сейчас, когда я вижу, как жуки-переростки вокруг вспыхивают и разлетаются малиновыми брызгами, и волна камня, как живая, встает передо мной и катится, готовясь проглотить все вокруг, и нет за ней ничего, нет других волн, как в океане, нет дна, нет берега – только вязкое ничто без цвета, боли и запаха. Закрывая глаза, я вижу почему-то коренастую Рыбу, мою наивную лохушку, которую, в сущности, я и узнать-то как следует не успел, а вот поди ж ты – из всего, что уношу сейчас с собой, я помню только ее, и жалость к ней, и сожаление, что не сумел уберечь. «Посылать людей на войну не обученными – значит предавать их», – так говорил какой-то мудрец. Китаец, кажется.

«Надо же, китаец, а такой умный», – думаю я, и волна подхватывает меня.

–20–

Первое, что я слышу, когда звон в ушах становится тише, это чей-то хриплый голос. Глаза с трудом фокусируются на полузасыпанном теле. Это ж надо – Калина. Лежим бок о бок, словно младенцы в кроватке. Я выколупываю изо рта комки грязи. Сплевываю непослушным языком. Нос едва дышит – кровь запеклась и там. Весь низ моего шлема загажен черно-красными наслоениями.