Ностальгия по чужбине. Книга первая

«Господи, до чего же я ненавижу эту мумию», — тоскливо подумал Моти Проспер, внутренне передергиваясь от мерзкой манеры Гордона жадно глотать воду, присосавшись к пластиковому горлышку бутылки. Проспер был одним из пяти человек в высшем руководстве Моссада, которому было известно о предстоящей в скором времени отставке Шабтая Гордона, возглавлявшего израильскую политическую разведку почти тридцать лет. Занимая пост одного из трех заместителей главы Моссада, отвечавшего за работу в ближневосточном регионе, Моти Проспер ненавидел своего высохшего от старости и въедливости босса по многим причинам. Он был моложе Гордона на целых тридцать лет, имел в отличие от него, прекрасное образование и прочные связи в правительстве, пользовался безукоризненной репутацией, как один из самых способных и перспективных руководителей израильской разведки… Но, несмотря на эти бесспорные плюсы, он по-прежнему довольствовался в Моссаде положением «вечно второго» при казавшемся бессмертном Шабтае Гордоне. Моти Проспер был достаточно умен и самокритичен, чтобы не задавать себе вопрос «Почему?». Поскольку давно уже знал ответ: обладая характером типичного консерватора — не склонного к риску, без которого сам Проспер не представлял себе эффективность спецслужбы, бюрократически въедливого и неизменно подозрительного ко всем вокруг, престарелый, с трудом передвигающийся в пределах своего служебного кабинета и ничего не смыслящий в мощных компьютерах, спутниках-шпионах и прочих электронных штучках, которыми в последние годы стремительно обрастал Моссад, Шабтай Гордон продолжал оставаться природным гением политической разведки. Как и тридцать лет назад, Гордон опирался в работе только на собственный опыт, аналитический склад ума и феноменальную интуицию. Блестящие знания, полученные Проспером в стенах юридического факультета Гарвардского университета, его широчайший кругозор практически во всех областях, в той или иной степени относящихся к работе в разведке, попросту мерк перед природной хваткой и допотопным стилем Гордона, который Проспер упорно, с в общем-то несвойственной этому умному и проницательному человеку зашоренностью, не хотел признавать. Отдавая при этом должное потрясающей, подчас, просто убийственной эффективности гордоновского руководства: на глазах дряхлевший шеф Моссада, которому пошел восемьдесят первый год, по-прежнему не делал ошибок. А его официальный преемник, вместо того, чтобы анализировать этот допотопный, странный, во многом, противоречивый МЕТОД, искал причину успехов чуть ли не в оккультных областях. То было не столько проявление упрямства Проспера или зависти к никогда не ошибающемуся боссу, сколько типичное противоречие между представителями двух разных поколений: Моти Проспер даже мысли не допускал, что в эпоху компьютеризации и микрокалькуляторов, самый точный «обсчет» ситуации достигается с помощью примитивного ручного арифмометра…

Проспер знал, что дни Шабтая Гордона — не только в кресле руководителя одной из самых сильных разведок мира, но и вообще на бренной земле — давно сочтены: онкологи нашли у него рак предстательной железы. Гордону предстояла сложнейшая операция, после которой, в лучшем случае, он мог прожить не больше полугода. Если только можно назвать жизнью пребывание на госпитальной койке под аппаратурой и неусыпным наблюдением врачей. Моти Проспер не испытывал особой жалости к своему боссу: в конце концов, тот прожил долгую и по-настоящему интересную жизнь. Тридцатилетних агентов, которых хоронили под чужими именами на мусульманских кладбищах Касабланки или Бейрута, ему было жаль намного больше. Проспера угнетало другое: он займет вожделенное кресло шефа Моссада, но только потому, что его нынешний хозяин приговорен к смерти самым неумолимым судьей на свете и ФИЗИЧЕСКИ не в состоянии продолжать свою работу. Может быть, впервые, ценность Гордона предстала перед ним в такой отчетливой, объемной и унизительной форме.