Ностальящее. Собрание наблюдений

У Гоголя резкая и определенная граница проходит между украинским, южнорусским массивом его творчества («Вечера на хуторе близ Диканьки»), полном сказочности и загадок, и петербургскими повестями — с обязательной и непременной тайной, лежащей в их основе. При этом фантастическое возникает даже на гипертрофированно реальном фоне — в «Шинели», «Носе», «Портрете», «Невском проспекте». Именно петербургское пространство в повестях Гоголя становится явлением мощным и таинственным. На петербургской ночной зимней площади исчезает шинель — как с плеч Акакия Акакиевича, так и с плеч генерала; на петербургской улице, в петербургском храме видит майор Ковалев сбежавший и независимо действующий, далеко обошедший его по чиновничьей иерархии нос.

Особенности петербургской поэтики, сформировавшейся к 40-м годам XIX в., преображаются в «Двойнике» и «Хозяйке», пожалуй самых таинственных сочинениях Достоевского, впрочем, объявленных «реаль- нои» критикои его времени и самыми неудачными — после успеха «Бедных людей», прочитанных и одобренных по разряду социальной проблематики. Достоевский испытал непонимание и отторжение (если не издевку) литературной среды. Нападки концентрировались как раз вокруг болезненной «таинственности» и «непроясненности».

Таинственное мерцание между возможным и невероятным, предполагаемым и реальным, сном и явью, безумием и здравым смыслом (оксюморон «фантастического реализма») определяет атмосферу и петербургских романов Достоевского — «Преступления и наказания», «Идиота», «Подростка».

Поэтика тайны унаследована в сюжетах Анны Ахматовой. Тайна организует не только сюжет, но и самое ткань «Поэмы без героя». В поэтическом мире Ахматовой слово «тайна» и им порожденные образуют одно из основных словарных гнезд.

А я один на свете город знаю
И ощупью его во сне найду.
И сколько я стихов не написала,
И тайный хор их бродит вкруг меня
И, может быть, еще когда-нибудь
Меня задушит…

(«Северные элегии», «Пятая»)

…И мнится, там такое приключилось,
Что лучше не заглядывать, уйдем.
Не с каждым местом сговориться можно,
Чтобы оно свою открыло тайну…

(«Северные элегии», «Первая», Предыстория)

…А сам закат в волнах эфира
Такой, что мне не разобрать,
Конец ли дня, конец ли мира,
Иль тайна тайн во мне опять.

(«Земля хотя и не родная…»)

Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама… Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.

(«Хозяйка»)

Мне летние просто невнятны улыбки,
И тайны в зиме не найду,
Но я наблюдала почти без ошибки
Три осени в каждом году.

(«Три осени»)

Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.

(Первая песенка цикла «Шиповник цветет»)

И от наших великолепий
Холодочка струится волна,
Словно мы на таинственном склепе
Чьи-то, вздрогнув, прочли имена.

(Из цикла «Шиповник цветет»)

Продолжать цитировать, извлекать из поэтического текста «тайны» Ахматовой можно долго, почти бесконечно — это благодатный материал для отдельного исследования, если не книги. Но предмет моих наблюдений — это продолжающееся, длящееся влияние порождающего петербургского стиля, преодолевающего эпохи и рубежи, переходящего через войны, революции, системы и режимы.

Обращусь к современности, в которой нельзя обойти петербургскую — хотя действие ее происходит в Гатчине и Кронштадте — повесть М. Кураева «Капитан Дикштейн». Думаю, что впечатление, произведенное ею на читателей и критиков в 1987 году, связано как раз и с обращением к «памяти жанра» — восстановлением традиции петербургской поэтики, связанной с непременной тайной, лежащей в основе — и в атмосфере — повествования.