Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I

Может быть, эта картинка ожила в моём сознании лишь тогда, когда мама мне сама рассказала об этом случае позже, когда я уже в полной мере осознавал себя почти взрослым человеком: этот злополучный эпизод тоже отпечатался в её памяти, поскольку в тот самый вечер она, по её же словам, перепугалась страшно, не меньше меня самого. А у меня на груди возле солнечного сплетения почти до самой старости оставалось красноватое яйцевидное пятно. Только на восьмом десятке моих лет оно перестало угадываться чётко: был ли это след от того ожога или, как убеждала меня мама, родимое пятно от рождения, я так до сих пор и не уверен в этом. Я никак не мог вспомнить, например, другой эпизод из моей жизни, о котором любили с улыбкой напоминать мне родители: мол, в двухлетнем возрасте и в самый разгар январской или февральской камчатской пурги я через форточку вылез чуть ли не голышом прямо в наметённый за окном сугроб, поскольку летом там на грядке росла сладкая морковка, а мне вроде бы очень захотелось её в тот момент отведать. В то же время я очень хорошо помню, как такой же точно «подвиг» через несколько лет совершил мой братишка Борька, и ему тоже в ту пору было не больше двух лет. Впрочем, это неоспоримая истина: даже в таком почти пелёночном возрасте детишек нельзя ни на минуту оставлять без присмотра взрослых.

Примерно с семи-восьми лет, а, может быть, и с более раннего возраста, меня озадачивала одна и та же картинка, всплывающая в памяти не единожды и оставляющая уютное ощущение тепла солнечного света и радости открывающегося нового и ещё непонятного бытия. Видимо, это мне однажды приснилось: я не видел самого себя, но осознавал, что нахожусь в этом маленьком светлом помещении, пронизанном длинными солнечными лучами через большое и почему-то подрагивающее окно. Причём подрагивали и стены этого загадочного помещения, сделанные из желтоватых деревянных реек, покрытых каким-то блескучим янтарным глянцем. А потом вдруг в этой радостной солнечной идиллии пролились две или три мелодичные трели звонка, и видение оборвалось. Оно повторялось во сне ещё несколько раз в те ранние мои годы, пока не закрепилось в памяти окончательно и навсегда. Тогда я не мог найти объяснения этим странным видениям ни в прочитанных к тому времени ещё немногочисленных книжках, ни в кинофильмах, которые привозили в наше село всего два-три раза в год, ни на уроках в школе. А родителям я просто стеснялся рассказывать об этих своих повторяющихся время от времени сновидениях.

А ларчик, как говорится, открывался довольно просто: морозным утром в ноябре 1948 года на привокзальной площади Владивостока я впервые, как мне тогда ещё казалось, увидел трамвай и услышал его короткие трели звонков. Где и как я мог всё это видеть и запомнить, если на Камчатке, где я жил с рождения, никогда не ходили трамваи? Да и сейчас, кстати, в середине второго десятилетия их пока ещё нет, и вряд ли они там скоро появятся вообще. Ошарашенный этим событием, я рассказал тогда родителям, что ещё много лет тому назад, правда, во сне, уже ездил на таком трамвае. Папа с мамой переглянулись и, улыбаясь моему неведению, рассказали, что когда мне ещё не было и двух лет и тоже такой же осенью, они ездили со мной в отпуск в город Омск. Тогда с Камчатки на Большую землю или, как там говорили в те годы, на материк, самолёты с пассажирами ещё не летали, и надо было добираться до Владивостока пароходом (причём грузопассажирским и преимущественно в твиндеке трюма; на этих линиях чисто пассажирские пароходы, как, например, «Азия» и «Советский Союз», довоенной немецкой постройки, здесь появились только во второй половине XX века), а потом по железной дороге уже до Омска, сибирского города. А трамваи не только во Владивостоке, но и в Омске есть, и мы, как оказалось, втроём на трамвае не один раз ездили. Вот и вся разгадка: одна такая поездка, может быть, даже первая, всего-навсего, ярко впечатлила двухлетнего малыша и осталась в памяти навсегда.