Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II

А ещё я называю свою единственную дочь в семейных разговорах коротким именем Лён, производным от имени Алёнушка. И ещё притом потому, что с самого рождения и до сих пор её волосы всегда шелковисты и светлы, как чистый лён. И ещё, между прочим, вполне честно скажу, что до самых своих седин я по-прежнему искренне благодарен моей Иринушке за выбор имён нашим детям. И так же крепко убеждён, как и раньше: каким именем назовёшь человека при рождении, таким он и будет всегда по своей жизни. Аксиома. Ну а мне, например, на моих детей обижаться просто нет вообще никаких причин. Но это уже так, к слову…

Однако вернёмся от этого, так сказать, «лирического отступления, к основной нити моего рассказа-откровения.

…Итак, осенью 1962 года, взяв очередной отпуск, я отправился за женой и новорождённым сыном в далёкую Вологодскую область, совсем мало мне знакомую, да и то лишь по некоторым книгам да ещё рассказам моей Иринки. Это была первая моя поездка с родного Дальнего Востока на совсем не близкий для нас, дальневосточников, запад России. Ехал я, и также впервые, скорым поездом «Владивосток – Москва» с № 1, но, не доезжая до столицы, сошёл на станции Буй, где меня уже встретил Дима, брат Иринки. Уже с ним мы другим поездом добрались, минуя саму Вологду, до города Сокол, где моя Иринушка в июле родила нашего первенца, причём в том же самом роддоме, в котором когда-то родилась и сама.

Семья, из которой родом Иринка, была в полном смысле рабочей. Мать её ещё до войны начинала работать на целлюлозно-бумажном комбинате и, как и большинство молодых женщин-производственниц той поры была активисткой-«краснокосыночницей»: по крайней мере, на одной из старых фотографий она запечатлена с группой сверстниц, которые как одна были именно с такими однотипными косынками на голове. Во время войны, оставшись без мужа и с малолетней дочерью на руках, ей, как и многим другим женщинам прифронтовой полосы, приходилось не только по многу часов в сутки трудиться на производстве в условиях жёсткой дисциплины, когда даже пятиминутное опоздание на работу расценивалось как тягчайшее уголовное преступление, но и в свободное от работы время ещё, причём совсем бесплатно, помогать раненым, которыми были забиты все городские больницы и развёрнутые в городе военные лазареты. Семья, из которой вышла Александра Зиновьевна, была многочисленной. Её глава, Зиновий Бызов, пришёл ходоком к Ленину откуда-то из Сибири, как он сам рассказывал, но в бурные годы революции назад не смог или не захотел вернуться и осел до конца жизни в лесопромышленном городе Сокол на Вологодчине, несколько раз женился после смерти каждой очередной жены и по этой причине завёл немало детей. Поэтому молодые тётки и дядья, да и дед с очередной бабушкой худо-бедно, но всё же принимали какое-то непосредственное участие в воспитании своей маленькой племянницы-сиротинки. А один из самых старших дядьёв, особенно привязавшийся к ней, уходя на фронт, поднял её на руках высоко и сказал, глядя прямо в глаза:

– Жди меня, я обязательно вернусь!

Но война не позволила ему выполнить это обещание, как и родному отцу Иринки.

Ещё двое дядьёв-погодков ушли на фронт друг за другом. Один из них воевал на Северном флоте подводником, а после войны остался в Мурманске рыбаком. Когда он потом приезжал в гости, то обязательно привозил в подарок огромную и очень вкусную, как всегда вспоминала Иринка, рыбину-зубатку и другие гостинцы своей маленькой племяннице. Так что в этом плане семья была довольно дружной.

Меня тоже познакомили с дедом Зиновием. Ему уже тогда было за восемьдесят, кажется, и он плохо видел, но любил поговорить. Его очередная супружница, лет на сорок моложе его самого, накрыла вполне богатый стол с обязательными вологодскими пирогами и солёными грибами, достала склянку с водкой, и мы с дедом выпили по одной-другой стопке за наше знакомство.

Особенно хорошо мы сошлись с Иринкиным отчимом – Труновым Иваном Ивановичем. Без роду, без племени, бывший беспризорник на Харьковщине, с фамилией неизвестно чьей, произвольно данной ему в детдоме, он всё-таки выбился в работящие люди. И на фронте хорошо отличился, будучи там разведчиком в морской пехоте. Солдатский орден Славы третьей степени, несколько медалей, одна из которых была «За отвагу» – все эти свои награды он показал мне. Комиссованный после тяжёлых ранений в середине войны, он остался в Соколе и пошёл работать на целлюлозно-бумажный комбинат. Там к его тяжёлым фронтовым ранениям прибавилось ещё одно не менее тяжёлое: еловым сучком, вылетевшим при разделке древесины, ему выбило один глаз, и до конца своих дней он ходил с глазным протезом. После этого случая он перешёл на работу в автоколонну и там зарекомендовал себя отличным мастером-вулканизаторщиком. Его авторитет в коллективе был настолько высок, что ни с одного члена его семьи, в том числе и с меня, когда я был с кем-нибудь из них в сопровождении, ни один кондуктор городских автобусов никогда не брал плату за проезд.