Новь под плугом

Паклин (круто поворачивается на каблуках). Вот она, вот постоянная ошибка людей, которые обо мне судят, почтеннейшая Фёкла! Во-первых, я не всегда смеюсь, а во-вторых – это ничему не мешает и положиться на меня можно, что и доказывается лестным доверием, которым я не раз пользовался в ваших же рядах! Я честный человек, почтеннейшая Фёкла! (Качая головой, печально.) Нет! Я не всегда смеюсь! Я вовсе не веселый человек! Однако где же это пропадает наш хозяин? Да… именно… где пропадает наш хозяин? Я замечаю: он с некоторых пор словно не в духе. Уж не влюблен ли он, боже сохрани!

Машурина (хмуро). Он пошел в библиотеку за книгами, а влюбляться ему некогда и не в кого.

Паклин (громко). Я потому желаю его видеть, что мне нужно переговорить с ним по одному важному делу.

Машурина. По какому это делу? По нашему?

Паклин. А, может быть, и по вашему… то есть по нашему, общему.

Машурина. Да вот он идет, наконец.

Дверь отворяется и входит со связкой книг под мышкой Нежданов, роняет книги на пол у этажерки, подходит к кровати и ложится.

Паклин. Что с тобой, Алексей Дмитриевич, российский Гамлет? Огорчил кто тебя? Или так – без причины – взгрустнулось?

Нежданов. Перестань, пожалуйста, российский Мефистофель. Мне не до того, чтобы препираться с тобою плоскими остротами.

Паклин (засмеялся). Ты неточно выражаешься: коли остро, так не плоско, коли плоско, так не остро.

Нежданов. Ну, хорошо, хорошо… Ты, известно, умница.

Паклин (произносит с расстановкой) А ты в нервозном состоянии. Али в самом деле что случилось?

Нежданов (подскакивает на постели, словно его что подбросило, кричит внезапно зазвеневшим голосом). Какая тебе еще неприятность нужна? Пол-России с голода помирает, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь – шагу нам ступить некуда… а ему все мало, он ждет еще новой неприятности, он думает, что я шучу… (Понизив тон.) Басанова арестовали, мне в библиотеке сказывали.

Паклин. Любезный друг, Алексей Дмитриевич, ты взволнован дело понятное… Да разве ты забыл, в какое время и в какой стране мы живем? Ведь у нас утопающий сам должен сочинить ту соломинку, за которую ему приходится ухватиться! Где уж тут миндальничать?! Надо, брат, черту в глаза уметь смотреть, а не раздражаться по-ребячьи…

Нежданов (тоскливо, морщась, словно от боли). Ах, пожалуйста, пожалуйста! Ты, известное дело, энергический мужчина – ты ничего и никого не боишься…

Паклин. Я-то никого не боюсь?!

Нежданов. Кто только мог выдать Басанова? Не понимаю!

Паклин. А известное дело – приятель. Они на это молодцы, приятели-то. С ними держи ухо востро!

Нежданов. Ничего не случилось особенного; а случилось то, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, чтоб не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху! Жить здесь больше невозможно.

Паклин. То-то ты в газетах публиковал, что ищешь место домашнего учителя и согласен на отъезд.

Нежданов. И, конечно, с величайшим удовольствием уеду отсюда! Лишь бы нашелся дурак – место предложил!

Голос Василия Николаевича (медлительный, глухой). Всегда и везде он должен быть не то, к чему его побуждают влечения личные, а то, что предписывает ему общий интерес революции.³

Машурина (значительно, глядя в сторону). Сперва надо здесь свою обязанность исполнить.

Нежданов. То есть?

Машурина. От Василия Николаевича письмо из Москвы пришло.

Машурина вытаскивает из рукава платья тщательно сложенный клочок синей бумаги; неизвестно зачем дует на него и подаёт Нежданову.

Тот взял бумажку, развернул ее, прочел внимательно и хотел вернуть Машуриной, но увидел, что Паклин протягивал за нею руку, пожал плечом и передал ему.

Паклин пробежал глазами и торжественно положил на стол.

Машурина взяла ее и сожгла дотла в пепельнице, стоящей на столе.

Машурина. Так что, Алексей Дмитриевич, мне ехать надо.

Нежданов. За чем же дело стало?

Машурина. Да известно за чем… за деньгами.

Нежданов (поднялся с кровати и подошел к столу). Много нужно?

Машурина. Пятьдесят рублей… Меньше нельзя.