Нова. Да, и Гоморра

— Кейдж, мы одни. Здесь, в Медной клети, как все знают, нет тюремщиков, только автоматы. Смена гроба, кормление — все без тюремщиков. А ты говоришь, будто знаешь план Медной клети. Как нам в это поверить?

— Знаю. Я знаю камни города лучше Рёскина, лучше Перси. Я знаю трещину в камне, где Наполеон снес колонну. Я знаю, как работает механизм в темнице, открыв который дож мог затопить нижние камеры, чтобы без лишнего шума избавиться от большого числа политических заключенных. Я знаю подземный ход, по которому «Успение Богородицы» Тициана вынесли из Сан-Марко в подвал торговца шерстью Ди Треви, и фундамент тех ворот, которыми Марион приходил к Анджолине до их помолвки.[34] Я спускался по лестнице дворца, как Байрон и Шелли, и, подобно им, я нашел потайной вход в палаццо Скарлотти, где в зеркальных залах и увешанных шпалерами павильонах растленные сыновья сынов Фоттии до сих пор устраивают ночные оргии. Весь город был открыт передо мной, а я был в нем совершенно одинок…

— О чем это он, а, Коршун?

— Тссс…

— И вот венецианским вечером в мое одиночество вошла Сапфира. Хряк, Коршун, вы когда-нибудь видели женщину?

— Хряк, кто была самая красивая женщина, какую ты видел?

— А? Была такая, Джоди-б звали… ну вот, принесу, бывало, добычу в пещеры Сумрака, а она как увидит, да как захохочет, и давай хлопать меня по спине, а потом отбирает, что получше, а я не даю, а все стоят вокруг огня, и подбадривают нас, и спорят, кто победит, я или она…

— Я знал одну женщину в Разломе. Она шла по горящим улицам, и вокруг нее пламя уходило в землю. Звали ее Ланца, и когда ее огненные волосы касались моего лица, а огненные губы — моих губ…

— Вы не видели Сапфиру, значит не знали женщин вообще. Отец ее был на Земле послом тринадцатой планеты Сириуса. Вы со Скал и Альбы? Она провела зиму на Скалах и лето на Альбе и нашла их скучными, пошлыми, вгоняющими в тоску. И она приехала в Венецию. За один день она попадалась мне трижды. Венеция — маленький город, и, бродя по улицам, встречаешь других гуляющих постоянно. В первый раз на ступенях моста в Феровии, когда женщины с мужьями втаскивали по ступеням детские коляски, а в толпе сновали продавцы лотерейных билетов. Затем на Риальто, когда уже закрывались стоящие на мосту лавчонки, и она остановилась рассмотреть кувшинчик, потом вернула его на место и стала через перила смотреть на воду. В третий раз я осмелился с ней заговорить; это было на узком канале, она стояла на крохотном Понте-Дьяволо, опершись на перила, закат золотил волны, плещущие о ржавые гнилые камни. Я увидел ее как раз в тот миг, когда она что-то протягивала бродячей кошке. Я подбежал и ударил ее по руке. Она отпрянула в испуге и удивлении, но я объяснил, что бродячие кошки здесь очень злые, а многие и заразные, а вдобавок в городе ловят так много рыбы, что они могут прокормиться сами. Сначала она обиделась и рассердилась, но наконец рассмеялась. Я убедил ее прогуляться до университета — я так ее уговаривал, рассказывал, как весело со студентами и как хорошо гулять по городу в такой компании, — и она улыбнулась и сказала: «Бедненький, вам тут одиноко. Ну конечно же, я пойду с вами». И по пути я рассказывал ей про свои награды, и про здания, которые проектировал, и про мои статьи. А когда мы подошли к Гранд-каналу, я помог ей сесть в вапоретто, и мы поплыли мимо великолепных фасадов, и я показал ей Ка-Д’Оро, скуолы и купеческие палаццо, высящиеся за яркими причальными столбами; отражения мерцали в воде, пока волны от проходящих лодок не разбивали их вдребезги. А когда мы пришли в студенческую столовую, о, как все были приветливы, а Бруно даже пригласил нас на вечеринку, которую устраивал в тот вечер. «Я тебя не мог найти раньше, не то бы уже пригласил», — сказал он. В тот вечер мы пили вино и танцевали на балконе, и ветер подхватил шарф Сапфиры и на мгновение забросил на луну, так что ее лицо оказалось в тени, и я взял ее за руку, а она улыбнулась, а внизу вода несла к мосту отблески серебра. А потом шарф опустился…

— Эй, Коршун! Он опять замолчал!

— Кейдж? Продолжай, Кейдж.

— П-п-почему…

— Все нормально, давай дальше, Кейдж.

— Почему… люди совершают преступления? Вы, голоса во мраке, скажите мне, почему люди совершают преступления?

— Я так потому, что жрать хотелось. В Сумраке бывает холодно. Мне жрать хотелось, а красть легче, чем работать. Раз меня поймали. Все бы обошлось, только потом я снова захотел жрать и опять что-то стащил. Где-то на пятый раз я сцепился с парочкой патрульных, и двое из них откинули копыта, и меня бросили в Медную клеть. Ты спрашиваешь, почему…

— Я скажу почему, Кейдж. В Разломе на улицах полно горячих огней и горячих людей; есть гордость, есть месть, жгучая ненависть к насквозь прогнившему миру с его клятой моралью. Вот почему я собрал шайку грабителей, и бился с летучими патрульными на крыше дворца, и видел, как один за другим падают мои люди, и хохотал в лучах прожекторов, и грозил кулаком небу, расцвеченному реактивными огнями патрульных, ярче огней на улице, и отстреливался, пока не остался один…