Нова. Да, и Гоморра

Пастухов на этот раз приняли, потому что они принесли трех зажаренных коз. Неприятности начались с того, что один солдат, из Македонии, отозвал в сторонку пастуха и подначил научить его козлиному танцу. Они стали плясать, солдат неуклюже, а пастух ловко изображая непристойности жестами. Спиро и Панос вместе с другими стояли и смотрели на них, и Спиро хохотал во все горло, так что оно даже заболело. Потом вышел Аустинос и закричал на них, чтобы они прекратили, и те, кто сначала смеялся, вдруг тоже возмутились и принялись кричать. Музыканты перестали играть, солдат извинился и сел, но пастух все плясал. А потом к нему присоединились друзья. Женщины пастухов начали подпевать и притопывать сандалиями. Когда кто-нибудь пытался остановить мужчину, тот со смехом вырывался и делал неприличный жест. Потом старуха лет тридцати, не меньше, в юбке, перешитой из старого шелкового халата, выброшенного какой-то горожанкой, с бусами из ракушек, зубов и кусочков полированного дерева, принялась отплясывать запретный танец, который женщины танцуют в горах одни. Некоторые рыбаки подняли крик. Кто-то обозвал пастухов цыганами и велел им убираться отсюда, оставить приличных людей в покое. Возле женщины откуда-то взялись трое юнцов, и, хотя в их светлых глазах сквозил страх, кулаки они сжимали крепко. За ними выступили двое мужчин постарше — у одного руки были как колбасы из камней. Другой был, кажется, тем самым пастухом, которого они недавно встретили на дороге.

— Что это за мужчины возле вас, сударыня? — спросил Коста; говорил он презрительно, но все же обратился к ней вежливо. — Кто они такие?

— Это мои сыновья. — Она указала на юнцов. — А это — их отцы.

Все так рты и поразинули. А она скривила губы, сверкнула желтыми зубами и закончила:

— Но чтобы за себя постоять, они мне не понадобятся.

Как раз в это время мимо проходил поп; он нес стакан сладкого самосского вина в соседний дом и подошел узнать, что за шум. В другой руке у него было надкушенное винное яблоко.

— Ну будет вам, будет, — забормотал он, проталкиваясь сквозь толпу к двери, за которой плясали с самого полудня; солнце уже село, на небе осталась только серая полоска зари. — Сегодня же праздник. Святой день. Как можно в такой день ссориться?

Длинные волосы попа были заплетены в косичку; такие же носили и пастухи, и большинство из них его уважали. Но вот женщины…

Старуха в цветастом платье злобно зарычала.

Панос крепко сжал руку брата. Только что оба хохотали, глядя на танцующих, но вдруг все изменилось, как будто за маской непристойности проступило нечто… хорошее ли, дурное, Спиро не знал, только оно было так же велико, как тайны в странных глазах сестры.

— Не надо ссориться, — продолжал поп. — Сегодня День святой Варвары…

— Нечего тут пачкать Ее словом, которое могут произнести мужчины, — презрительно ответила женщина и засмеялась дребезжащим смехом. — Нечего тут делать из Нее вашу святую, рабыню вашего слабосильного божка, который сумел умереть и воскреснуть всего один раз. Это Ее день, день Земли, которая была священна для гончаров, и для пахарей, и для горняков еще до того, как ваш слабак пришел умереть в свой черед, как умирали до него другие боги и как будут умирать другие боги потом, в то время как Она царствует всегда.

— Дочь моя…

Тут женщина топнула, плюнула, и все, включая самого попа, так и подпрыгнули на месте. В то же мгновение небо раскололось и обрушилось в море. Поп упал на колени и закрыл лицо руками. Кто-то вопил, сердце Спиро билось так медленно и натужно, что в груди ныло и кружилась голова. Потемнело, хлынул ливень. Когда Спиро стер с лица воду, он увидел, что все женщины пастухов танцуют. Из других домов сбегались рыбаки и горняки, на их лицах мелькало то восхищение, то страх. Мужчины тычками гнали жен, сестер и дочерей прочь, чтобы они не увидели и не заучили запретные движения и ритмы, а потом бежали по грязи обратно, чтобы самим не пропустить, посмотреть и послушать все это. Они толкались, теснились, где-то завязалась драка. Паносу пришлось три раза дернуть Спиро за руку, чтобы тот закрыл изумленный рот и посмотрел на брата.

— Пиопа! Где Пиопа?!

Спиро помотал головой:

— Не знаю…

— Ради Кириоса Иисуса, найди Пиопу, пока не…

Удар грома заглушил его последние слова, и Панос тут же исчез во тьме.

Спиро побежал в другую сторону. Он увидел сестру во вспышке молнии. Платок сдуло, волосы плескали на ветру. Он схватил сестру за руку… и на него глянули серые глаза совершенно чужой женщины!

В раковине ее уха, во впадине скуластой щеки, в уголках рта метались слабые отсветы из окна. Дождь хлестал. Спиро пытался вырваться, но пастушья женщина ухватила его другой рукой и, прижавшись к нему, не то зашипела, не то запела на том странном говоре, который разом мелодия и смех:

— Пойдем со мной, грек. Ложись спиной на мокрую землю, а я сяду верхом, и мы поскачем туда, куда не доскачешь на лошади…