Нова. Да, и Гоморра

— Я знаю только, что она началась из-за пары тонн диаллия — это поляризованный элемент, который золотые привезли из галактики в созвездии Волка. В войне использовались корабли с двигателями игрек-адна — потому она была такая ужасная. В смысле, еще ужасней обычной войны.

— Игрек-адна? Я даже не слыхал про такие.

— Какой-то золотой спер чертежи в девятой системе Магелланова Облака.

— Ясно. А почему война кайберная?

— Кайбер — так называлось биологическое оружие, ядовитый грибок, его золотые привезли с какой-то планеты на окраине Туманности Андромеды. Для людей он смертелен. Вот только, чтобы и противоядие от него привезти, у золотых ума не хватило.

— Золотые, они такие.

— Угу. Вайм, ты когда-нибудь задумывался о странности золотых? В смысле, о том, какое странное само это слово? Мы однажды говорили об этом с моим издателем. Оно раздражает с семантической точки зрения.

— Да? Они сами тоже. В смысле, раздражают.

У меня выдался очень тяжелый день — я монтировал восстановленную межгалактическую баржу в корпусе квантового корабля, который попросту был для нее слишком мал. Все время, пока я работал, заказчик-золотой дышал мне в затылок. И ежечасно выдавал новые требования, из-за которых следующий час работы превращался в ад. Но я справился. Золотой расплатился наличными, залез в лифт, не говоря ни слова, и через две минуты, когда я еще и смазку с рук не успел отмыть, эта проклятая пятисоттонная махина засвистела, готовясь ко взлету.

Сэнди, парнишка, которого я три месяца назад нанял во временные механики (он пока не дал мне повода его уволить), едва успел убрать с дороги дистанционно управляемые манипуляторы и спрятаться в камере виброзащиты, когда трехсотметровая болванка вырвалась из объятий мачт-опор. И Сэнди, обычно тихий и сливающийся с фоном, как часто бывает с юнцами, кочующими с одной работы на другую, вдруг заорал громко и отчетливо: «…две тысячи фунтов оборудования без виброзащиты… он бы все перепортил, если бы только… я не расходный материал, мне плевать, что он там себе… эти золотые…» Корабль уже летел туда, куда, кроме золотых, никому ходу нет. Я только перевернул вывеску на двери, чтобы она гласила «закрыто», и, не домыв рук, пошел искать Рэтлита.

И вот мы сидели под фонарем, на Краю, омываемые космическим ветром.

— Золотые, — сказал Рэтлит, перекрывая шум ветра. — Это слово меньше раздражало бы, будь оно грамматически прицеплено к чему-нибудь еще: золотые люди, например. Или если его немного укоротить: золот, золоты.

— Он — золот, она — золота?

— Ну да, что-то вроде этого. А так оно ни прилагательное, ни существительное. Мой издатель рассказывал, поначалу к нему приклеивали дефис, чтобы показать, что там пропущено слово.

Я помнил этот дефис. То была шутка, выдающая замешательство — замена неловкого кашля на месте отсутствующего слова. Золотые что? Людям уже становилось не по себе. Потом шутки кончились, и золотых стали называть просто золотыми, без дефиса.

— Подумай об этом, Вайм. Один золотой; два, три золотых.

— Да, малой, тут есть о чем подумать, — ответил я.

Во время кайберной войны Рэтлиту было шесть лет. Если возвести это число в квадрат и потом еще раз прибавить его же, получится мой теперешний возраст. А Рэтлит? Ему два раза по шесть плюс один. Я люблю детей, и они меня любят. Возможно, из-за того, как прошло мое детство, в сорок два года я еще не повзрослел до конца. А из-за того, как сложилось детство Рэтлита, он в свои тринадцать уже непоправимо взрослый.

— А золотые не воевали, — сказал он.

— Они никогда не воюют.

Я смотрел, как сплетаются в узлы его худые пальцы.

Моя мать после двух разводов сбежала с бродячим торговцем, и нам, пятерым детям, пришлось в течение года жить с теткой-алкоголичкой. Да, там, где я родился, до сих пор существуют разводы, моногамные браки и всякое такое. Как я уже сказал, тамошнее общество очень отсталое. Я ушел из дома в пятнадцать лет, сам выучился в техникуме и достаточно узнал про космические двигатели, чтобы в конце концов — после неудачной попытки образовать семью, об этом я уже рассказывал — обзавестись собственным ремонтным ангаром на Звездной Станции.

По сравнению с детством Рэтлита мое детство было прямо-таки благополучным.

Да, в шесть лет он потерял последнего из родителей. В семь, сбежав с Кретона VI, был осужден за первое преступление. Его определили в тюрьму-колонию-психлечебницу, и там, чтобы вылечить, ему частично стерли память. «Они что-то такое сделали с моей головой. Видно, поэтому я так и не выучился читать». Потом он года два убегал изо всех патронатных семей, куда его определяли на жительство. Когда ему было одиннадцать, какой-то тип забрал его с планеты-диснейленда, где он жил под дощатым настилом пляжного променада и питался фастфудом, не доеденным посетителями. «Жирный, курил ароматизированные сигары, звали его Вивиан». Тип оказался издателем. Рэтлит пробыл у него три месяца и за это время надиктовал ему роман. «Я защищал свою честь от посягательств, — объяснил мне Рэтлит. — Пришлось что-то делать, чтобы его отвлечь».