Нова Свинг

– С тобой что-то произошло, – заключил он вслух. – И ты ничего с этим не сделаешь, пока не поймешь, что именно.

С этим он мог примириться. Он лежал долго. Ночь сменилась днем, день сменился ночью. С равномерными промежутками прокатывались по земле под ним волны перемен. Сверху и из-за края пропасти неизменно доносился близкий веселый галдеж публики Лонг-бара, и это его успокаивало. Он чувствовал себя уверенно, однако умная реклама, проделавшая с ним этот путь без лишних напоминаний, его выбешивала. Отрасти себе член до колен, – предлагала она. И: – Вызови Гурангу, будь счастлив. Реклама блуждала вверх-вниз по склону, удаляясь и приближаясь, выцветая до призрачно-синего и оранжевого, словно горящая спиртовка, – болотный огонек, заплутавший не хуже своей жертвы, символ обманчивой надежды.

Наконец реклама оставила его в покое и уплыла прочь.

– Ниспошли мне знак, – произнес Эшманн. – Найди его внутри.

Он фыркнул. Внезапно его обуяла бо́льшая симпатия к рекламе, чем к самому себе.

– Ниспошли мне сердце неоновое.

Тут он задумался о своем преступлении. О своей супруге, заточенной в пещере Минотавра в ожидании любых гостей; о двойнике Мэрилин Монро, танцующей на канате при каждом выходе из своей комнаты. Он задумался о влажном песке на задах кафе «Прибой», ежедневно трамбуемом безжалостными силами импровизации, иконопочитания и красного света Лонг-бара, силами, поставляющими городу новых жителей. А что, если и он сам тоже часть этого цикла? Впоследствии он с изумлением сказал себе:

– Эшманн, сдается мне, ты умираешь!

Он чувствовал, как раздувается, увеличивается в размерах, но плохо ему в строгом смысле слова не было. На третий или, может, четвертый день он опустил взгляд и увидел, что нижняя часть его ног тает в потоках высокоэнергетических белых искорок. Искорок были тысячи, а боли он не ощущал. Несмотря на это, а также на полное безмолвие, в котором все происходило, он почувствовал себя частью развлекательного представления. Он с треском и шипением уносился во тьму, как фейерверк. Он размышлял, что случится, когда огонь достигнет его члена. Искры улетали вверх по склону, влекомые легким ветерком, и скрывались за краем обрыва, дождем осыпаясь в место, которое, как мог он только предполагать, было двойником кафе «Прибой» под вывеской «ЖИВАЯ МУЗЫКА ВЕСЬ ВЕЧЕР». Ногам его еще много предстояло потерять. Они изливали искры и светящийся дым. Зрелище это явно стоило уплаченных посетителями денег. Потом он увидел, как жена бежит к нему по склону, улыбается и машет, взбираясь в гору по бесплодной земле. Она звала его по имени. Она была в желтом шелковом платье, так хорошо ему запомнившемся. И боса.

– Эшманн, это ты? – звала она. – Это ты? Эшманн, ну ты никогда не меняешься, вечно что-нибудь новое выкинешь!

А что, если бы ничего нового на свете вообще не существовало, лишь один и тот же вид, уловленный в старую добрую карусель вечного обновления? Спускалась бы, спотыкаясь, вскоре его свежая версия по Корнишу прочь от кафе «Прибой», распевая во всю глотку, исполненная предвкушения чего-нибудь удивительного? Или это уже произошло?

А что, если мы все – просто код?

– Утци, поспеши! – закричал он. – Скорее, милая, или я тут весь угорю, пока ты доберешься!

Жить было очень приятно.

10 Нова Свинг

Последующие недели принесли в Саудади улучшение погоды. Апрельские псы сновали вверх-вниз по Стрэйнт-стрит от Зоны к морю, облаивая заколоченные окна. Небо наверху казалось синее обычного, более пустым и широким, чем обыкновенно позволяли ему здания. Можно было обонять океан. Людей обуревали приливы энергии и желания вырваться на улицу. В новочеловечьих крольчатниках активно трахались. Даже двери лавок распахнулись, открывая зевакам виды матово-черных внутренних стен, пыльных постеров, усеянных умной рекламой и утыканных светодиодами белковых баков, чей гарантийный срок давно вышел; портняжки сидели на тротуарах, играли в «трехчленного Хьюи» и старались прельстить своими услугами Мон.

Бар «Белая кошка, черный кот» исключения в пору перемен не составлял: Лив Хюла объявила выходной. И для начала поднялась по лестнице наверх.

В коробке, которой она расколотила умывальник, среди прочего хлама сорокалетней давности содержалась дешевая голограмма, имевшая отношение кое к каким свершениям Лив Хюлы до прибытия в Саудади. Звуковая дорожка голограммы начиналась фразой:

– Лив Хюла прославилась на все гало, нырнув на своем хлипком дипкорабле «Нахалке Сэл»[40] на глубину пяти тысяч километров внутрь фотосферы Франс-Шанс IV…