Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия

В последние дни кампании на консерваторов свалился неожиданный подарок небес. 21 апреля 1997 года президент Еврокомиссии Жак Сантер обратился с «Посланием к евроскептикам». «Мы утвердились в направлении движения, – сказал он, – бессмысленно и даже опасно держать ногу на педали тормоза. Будьте конструктивны, а не деструктивны. Вот мой завет скептикам – по всей Европе». Предназначалось ли это ворчащим нигилистам из числа британских тори или нет, но именно так обращение восприняло британское общество. Мейджор открыто заявил, что сдержанность консерваторов по отношению к Европе полностью оправдала себя, новые лейбористы ужасно разозлились. Аластер Кэмпбелл[142] предложил, чтобы кто-нибудь позвонил Сантеру и спросил его, «какого черта он тут придуривается». Робин Кук, теневой министр иностранных дел, выпустил резкий официальный ответ. А тори, наконец-то получившие повод позлорадствовать, опубликовали карикатуру, изобразив Тони Блэра на коленях у канцлера Коля. Что привело к такому шторму: паранойя или pooterism[143]? Господин Сантер не обращался именно к британским евроскептикам, перед ним стояли задачи поближе и поважнее. Так или иначе, все политические партии публично объединились, чтобы противостоять этой «попытке вмешательства» в британскую политику.

Во многих отношениях майские выборы 1997 года напоминали 1979-й, но там, где правительство Каллагэна отчаянно пыталось найти золотые жилки в темной пещере, правительство Мейджора обреченно шло прямиком к поражению. Получая один за другим результаты по избирательным округам, Тони Блэр обратился к соратникам. «Вы знаете, я не люблю почивать на лаврах, – объявил он, хотя его улыбка выдавала другое, – но все выглядит весьма неплохо». Так и было: страна отвернулась от консерваторов и повернулась к лейбористам, разница составила 10 % голосов. В кои-то веки грандиозная победа явилась закономерным результатом: консервативное правительство погребло себя под грудой собственного мусора. Назвав политику «грубой старой игрой», Джон Мейджор подал заявление об уходе с поста лидера партии. Вечный оптимист, он-то уже забронировал столики в Oval[144] на вечер. Однако одна партия отказалась занять свои места в палате общин. Шинн Фейн не видела возможности вступить в сговор с ненавистным Британским государством. Тогда спикер Бетти Бутройд приняла решение: поскольку депутаты Шинн Фейн отказались занять свои места в парламенте, им также отказано в праве пользоваться «парламентскими местами общего пользования». Безупречно английская реакция.

Правление Мейджора отмечено большим количеством проблем, но провальным оно определенно не было. Суждение Эдвины Карри[145] о том, что Мейджору, «одному из самых приятных людей, чья нога когда-либо ступала в залы Вестминстера», «никогда не следовало становиться премьер-министром», суммирует общепринятое мнение, но не всю правду. Были и те, кто считал правительство успешным, а его главу – хитроумным, но во всяком случае можно смело утверждать, что оно уделяло мало внимания будущему. Среди его невнятных и эфемерных достижений одно достойно особого упоминания: в 1991 году администрация нанесла последний удар по послевоенному консенсусу, приняв Гражданскую хартию. Создатели социального государства исходили из предположения, что сотрудники бюджетных служб будут работать с улыбкой на лице; мало кто предвидел, что дело не обязательно повернется так. Теперь для чиновников устанавливались правила и обязательства перед получателями госуслуг. Здесь мы видим полный отказ от традиционно господствовавших со Второй мировой войны отношений – это совершенно тэтчеровская инициатива, но «с человеческим лицом», как выражались сторонники Мейджора.

Однако люди устали от такого «лица». Мейджор все время обращался к прошлому, намекал на него; взять его кампанию «Назад к основам» или излюбленную цитату из Оруэлла – Англия «теплого пива и крикета». К концу десятилетия даже его биография преуспевшего парнишки из рабочего класса стала работать против него. Если Мейджор продемонстрировал, что класс можно сбросить со счетов, то Блэр обещал, что можно вообще выйти за пределы классовой системы. К тому же Блэр был молод, и один только его эмпатичный и живой голос, казалось, внушал всему народу уверенность молодых. Отбросив вычурную парламентскую риторику, он говорил своими словами, и его манера речи представляла собой некую смесь собрания менеджеров компании и популярной радиостанции. Он был до мозга костей житель мегаполиса.