Новая имперская история Северной Евразии. Часть II

С одной стороны, были сняты ограничения на внешнюю торговлю: вновь открыт Архангельский порт, пересмотрен протекционистский таможенный тариф 1724 года, вновь разрешена свободная торговля некоторыми товарами, целиком переданная на откуп (прежде всего, табаком). Эти решения входили в противоречие с камералистским культом протекционизма, но по сути вели к укреплению государственного хозяйства. Оживление торговли шло на благо как населению, так и казенным финансам, поскольку расширялась база для взимания податей и пошлин. (К примеру, тариф 1724 г. обкладывал пошлиной в 37,5% экспорт за границу пеньки и пряжи, парализуя его; теперь же пошлина снижалась до 5%.) Прямо противоположный характер — и по форме, и по сути — носило решение отменить выплату жалованья гражданским чиновникам низового и среднего звена, параллельно с радикальным сокращением аппарата. Царские указы, узаконивавшие эти инициативы Верховного тайного совета, прямо говорили о необходимости возвращения оплаты чиновников «как было до 1700 году», когда должностные лица получали вознаграждение от просителей, чьи дела они должны были решать (буквально — взятки). Тем самым признавалось, что России было не по карману «регулярное» камералистское государство, в котором чиновники действовали во имя «общественного блага» и за счет «общественных средств», собранных в виде налогов: не как частные лица, но представители государственной власти. Та же самая мотивация (максимальное удешевление стоимости государства) проявилась в решении собирать подушную подать в деревнях не с крестьян — непосредственных налогоплательщиков — а с помещиков, деревенских старост или управителей имениями. Тем самым государство перекладывало функцию низового фискального аппарата — самого многочисленного, дорогого и неэффективного в цепочке сбора податей — на частных лиц. Сам принцип личного налогообложения превращался из юридического в сугубо счетный: как и в старой Московии, фактически налог собирался с территории, принадлежавшей владельцу, который и являлся субъектом отношений с государством. Крепостной крестьянин вступал в финансово-юридические отношения с помещиком, который собирал подати, но никак не с государством. Таким образом, фактически, государство не распространяло свою юрисдикцию дальше помещичьих усадеб. Петра I наверняка не устроила бы эта ограниченность государственного контроля над обществом — но таков был реальный потенциал, реальный «размер» современного российского государства. Парадоксальным образом, единственным способом сохранить его и дать возможность развиваться было освободить его от тех полномочий, на исполнение которых не хватало финансов, людей и навыков. Во многих областях это означало возвращение к уровню 1700 года — впрочем, как мы уже видели, далеко не самого архаического.

Более двусмысленный характер носила корректировка петровской политики по отношению к украинским землям. Сам Петр I высоко ценил Украину как ресурс — экономический, военный, а особенно идеологический. Предоставив роль главного идеолога Российской империи и фактически «министра государственной религии» Феофану Прокоповичу, он предпочитал и на низовых ответственных «идеологических» постах видеть украинцев. Так, в декабре 1717 г. он отдал распоряжение «в Преображенский полк сыскать доброго попа, а лутче из малоросийских». Но готовность допустить к управлению империей украинцев (наряду с квалифицированными людьми любого другого происхождения) никак не предполагала признания Петром особого статуса украинских земель (в то время «Малороссии»). Напротив, в своем стремлении воплотить в реальность камералистскую административную утопию, Петр враждебно воспринимал любые претензии на культурную или политическую особость — будь то московское боярство или украинская старшина. Для него не было разницы, устанавливался ли камералистский порядок в немецком герцогстве (относительно компактном, монокультурном и моноконфессиональном) или в сложносоставной «пороховой империи» вроде Московского царства.