Новая история Второй мировой

Беда в том, что последние два десятка лет в общественное сознание усиленно внедряется мысль, что человек несет ответственность лишь за последствия своих действий — но не за бездействие. Тем более что в информационном мире, где сформированное представление о вещи и ее образ в сознании человека значат неизмеримо больше, нежели сама эта вещь или событие, не составляет большого труда (хотя почитается за важное умение) найти тысячу причин, по которым действие не могло быть совершено — даже в тех случаях, когда за бездействие предусмотрена уголовная или служебная ответственность.

При этом как–то само собой подразумеваются, что мирозданием управляют некие мудрые законы[23], которые в отсутствии противодействия им сами обеспечат оптимальное развитие событий. Любая попытка противодействия этим законам скорее приведет к ухудшению ситуации, чем к улучшению. Оправданием для активных действий может восприниматься стремление к личному успеху на локальном уровне — но никак не сверхличностная цель. И тем более не «счастье всего человечества»: «Дон Кихот благороден — но все же смертельно опасен» (Александр Городницкий)

В итоге оказывается, что человек, не исполнивший своего долга, но добившийся личного успеха (хотя бы на страницах своих мемуаров), воспринимается как победитель и образец для подражания — даже если его сторона потерпела поражение. Общее поражение отделяется от личного успеха, причинно–следственная связь между ним и невыполнением долга рвется, объявляясь недоказуемой. Логика при этом обычно оказывается крайне проста:

1. Если высший командир потерпел неудачу, то его приказы были неверны и глупы.

2. В таком случае и приказ, отданный нашему «локальному» победителю, был также глуп и бессмыслен.

3. Соответственно, его выполнение привело бы к еще большему ухудшению ситуации.

4. Напротив, мы видим, что отказ от его выполнения привел к пусть локальному, но все же успеху.

5. Вывод — совершенно очевидно и убедительно доказывается фактами, что отказ умного подчиненного от выполнения приказа глупого начальника был совершенно правилен.

Мы видим, что одним из важнейших факторов успеха молниеносной войны являлось психологическое воздействие на противника. Но не менее важной была и сбалансированность структуры войск, оптимизированность ее под выполнение определенных задач в определенных условиях.

В связи с этим часто возникает вопрос: если немцы экспериментальным путем, на основе боевого опыта пришли к некому «золотому сечению» танковой дивизии, подобрав для нее оптимальное соотношение танков, пехоты, артиллерии и транспорта, то почему же в танковых войсках Красной Армии такое соотношение достигнуто не было? Действительно, даже советский механизированный корпус 1944–1945 годов, по общей численности приближаясь к немецкой танковой дивизии, имел заметно больше танков — но в то же время меньше артиллерии, меньше транспорта, а значит, и менее развитые тыловые службы. Понятно, что автомобилей в армии не хватало — даже после того, как со второй половины 1943 года в войска начали массово поступать ленд–лизовские «Студебеккеры». Однако почему же нельзя было сократить выпуск танков и за счет этого увеличить выпуск грузовиков?

Увы, в конце 30‑х годов один танк Т-26 по стоимости соответствовал семи гражданским грузовикам ГАЗ-AAA, то есть 10 тысяч «двадцать шестых» теоретически можно было конвертировать в 70 тысяч грузовиков. Но это лишь теоретически, поскольку в производстве техники ограничивающую роль играет не только и не столько цена, сколько количество рабочих рук, станочный парк, объем производственных помещений, наконец, возможности смежников по поставкам того или иного оборудования. Так, опыт Горьковского автозавода показал, что вместо одного легкого танка Т-70 или самоходной установки СУ‑76 на его базе можно было изготовить всего три грузовика.

В 1942 году советской промышленностью было выпущено 12 тысяч легких танков — то есть, очень упрощая, можно считать, что вместо них имелась возможность построить 36 тысяч грузовиков.

Кроме того, было изготовлено 13,5 тысяч средних и 2,5 тысячи тяжелых танков. Считая средний танк по 6 грузовиков, а тяжелый — по 10–12, и напрочь забыв о том, что производство тяжелой гусеничной техники можно конвертировать в производство легкой колесной техники лишь с огромным трудом и большими потерями, мы получим в общей сложности 150 000 грузовиков, которые можно было бы произвести за 1942 год, полностью отказавшись от выпуска танков. Причем отказавшись не только на этот год, но и на всю будущую войну — ибо при обратном налаживании выпуска танков все пришлось бы начинать с нуля…

Что бы нам дала такая реструктуризация производства военной техники? За весь 1942 год Красная Армия имела в своем составе (считая и потери) 470 ООО единиц автотранспорта — в основном грузовых автомобилей. Таким образом, отказываясь от производства танков и от танковых войск вообще, мы смогли бы улучшить подвижность своей армии всего на треть — и все равно не подошли бы к немецкому уровню моторизации.