Новая книга ужасов

Последние несколько дней жизни Джейн я чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Не только физически пойманным в ловушку в нашем доме – и чаще всего в спальне, где она лежала, – но и психически связанным. Это было ощущение, которое я ненавидел, из-за чего чувствовал себя виноватым, и которое отчаянно пытался перебороть, но оно всегда присутствовало.

Я стоял, держа ее за руку часами после ужасных часов страданий. Наши ладони липкие от пота, ее лицо, бледное и перекошенное агонией, которую я едва мог себе представить. Иногда она приходила в сознание, сидела в постели и слушала, как я читаю ей, улыбаясь юмористическим моментам, стараясь игнорировать грустные. Она спрашивала меня о том, как обстоят дела во внешнем мире, и я лгал и говорил ей, что все становится лучше. Не было необходимости добавлять ей горя. В другие моменты она была тенью себя прежней, серое пятно на кровати с трясущимися конечностями и слабым кишечником, кричащее существо с кровавыми опухолями, прорастающими через кожу и вгоняющими яд внутрь с неуправляемым, неудержимым упорством. В такие моменты я говорил честно и рассказывал ей о реальном положении вещей, что мир катился ко всем чертям и что ей станет гораздо лучше, когда она оставит его.

Даже тогда я не говорил ей всей правды: что я хотел уйти вместе с ней. На всякий случай, если она все еще могла слышать.

Куда бы я ни поехал, в эти последние несколько дней я был под постоянным психологическим давлением: меня осаждали образы Джейн, мысли о ее надвигающейся смерти, неясные идеи о том, что произойдет после того, как она уйдет. Я пытался заполнить пейзаж времени, расстилавшийся передо мной, но Джейн там никогда не фигурировала, и поэтому пейзаж был голый. Она была всем моим миром; без нее я не мог представить ничего, для чего стоило бы жить. Мой разум никогда не оставался свободным; хотя иногда, когда доктор находил время, чтобы посетить наш дом, поохать и попричитать, вздыхая над исхудавшим телом Джейн, я выходил на прогулку.

Вряд ли в большинстве случае она осознавала, что это был доктор, за что я был благодарен. Он ничего не мог сделать. Я не смог бы вынести даже малейшего проблеска надежды в ее глазах.

Я шагал через парк напротив нашего дома, придерживаясь дорожек: так я не рисковал наступить на валяющиеся иглы или наткнуться на самоубийц, медленно возвращающихся в природную среду через гниение. Деревья были прекрасны, как всегда, – огромные изумруды на угрюмом, грязном небе. Каким-то образом они удаляли пороки человечества из своей корневой системы. Они приспособились, изменились, и наш приход очень мало сделал, чтобы остановить их рост. Несколько лет ядов и болезней – возможно. Изъян ландшафта, развитие которого спровоцировано нашим контролем. Но теперь, когда мы все умерли, наше промышленное заболевание для планеты стало едва ли чем-то большим, чем несколько деформированных, поврежденных колец в жизни старых деревьев. Хотел бы я, чтобы мы могли так же хорошо адаптироваться.

Когда Джейн умерла, не было никакого чувства освобождения. Мое горе было так же велико, как если бы она была убита на пике здоровья, ее медленное угасание не сделало ничего, чтобы подготовить меня к тому страху, который окутал нас во время ее последнего сдавленного вздоха. Я до сих пор был в осаде, и теперь меня осадила смерть. Я уверен, что ее черные пальцы день и ночь лежали на моих плечах, еще долго после поспешного захоронения Джейн на местном футбольном поле, возле тысяч других. Я иногда оборачивался в попытке разглядеть ее, разобрать какой-то луч надежды во взгляде этой незнакомки, но там всегда была тьма. Она надвигалась на меня, застилая взоры мои и чужие, обещая в скором времени гибель.

Ирония в том, что в действительности меня пугала не смерть, а жизнь. Без Джейн мир был пустым, умирающим местом.

Потом я приехал сюда, в старое поместье на скалистом юго-западном побережье. Я думал, что уединение – дистанция между мной и тем страшным местом, в которое медленно превращался мир – будет бальзамом для страдающей души. В действительности это являлось лекарством чуть более действующим, чем плацебо, и осознание этого полностью нивелировало его эффект.

Я чувствовал себя в ловушке больше, чем когда-либо.

На следующее утро после смерти Бренда и неудачного захоронения – на второй день рождества – я сидел у окна спальни и наблюдал за разворачивающейся природной осадой. Снег обнимал пейзаж, как похоронный саван в негативе. Побережье было скрыто скалами, но вдали я мог видеть море. Там было что-то, что сначала я принял за айсберг, и мне потребовалось несколько минут, чтобы выяснить, чем оно было на самом деле: перевернутым корпусом большого корабля. Паром, наверно, или один из тех огромных круизных лайнеров, которые используются для доставки людей на юг, подальше от трущоб Великобритании к ложным обещаниям Австралии. Я был рад, что не разглядел больше никаких подробностей. Мне было интересно, что бы мы нашли утром прибитым к берегу залива, если бы я и Чарли рискнули спуститься к морю.