Новая книга ужасов

Очень рано в жизни я осознала: чтобы добиться успеха, нужно сосредоточиться на том, что хорошо получается. Поэтому не рисовала и не делала набросков с детства – это казалось пустой тратой времени. Аллан, придя из другого мира, всегда смотрел на жизнь иначе. Выходец из среднего класса, он был на десять лет старше меня. Мои родители добились всего своими собственными силами: американцы в первом поколении, они немногое знали о том, что их родители оставили позади, и не придавали этому значения, тогда как Аллан мог проследить свой род до средневековья. И пусть они не опустились до такой вульгарной вещи, как богатство, но деньги никогда не были для нас проблемой.

Аллан посещал «прогрессивную» школу, где много внимания уделялось гармоничному развитию, и мало – практическим вещам, которые помогли бы заработать на жизнь. Таким образом, он был спортивен (умел играть в крикет и футбол, плавать, стрелять и ходить под парусом), музыкален, артистичен, искусен – хороший повар, – и потрясающе начитан. Правда, как говорил он порой со вздохом, навыки были многочисленны, полезны и занимательны – но едва ли того сорта, что приносят деньги.

Жили мы скромно, но безбедно, в основном на его вклады, подкрепляемые моими нерегулярными доходами от творчества – до тех пор, пока не обрушился фондовый рынок. Прежде чем мы перешли от размышлений о том, что стоит жить еще скромнее, к делу, Аллан умер от тяжелого сердечного приступа.

У меня не осталось долгов – даже ипотека уже была выплачена, – но деньги от изданий усохли до тонюсенького ручейка, а последние полтора года отъели большой кусок сбережений. Что-то нужно было менять – вот почему я отправилась в Эдинбург для встречи со своим агентом.

Я не виделась с Селвином уже несколько лет. По крайней мере, просто так – он появлялся на похоронах Аллана. И когда он прислал электронное письмо, где сообщил, что будет в Эдинбурге по делам, и спросил, не найдется ли у меня времени с ним пообедать, я поняла, что этот шанс нельзя игнорировать. Я не написала ничего достойного упоминания со смерти Аллана, случившейся год и пять месяцев назад. Я все еще не имела представления, захочу ли снова писать, но нужно было зарабатывать деньги, а ничего иного я не умела, ни к чему не готовилась. Когда тебе идет шестой десяток, идея начать низкооплачиваемую карьеру уборщицы или сиделки кажется слишком безрадостной, чтобы о ней задумываться. Я надеялась, что наличие сроков поможет сосредоточиться, но, прибыв на вокзал Вейверли, чувствовала уверенность только в одном: раз фантазии от меня отвернулись, следующей книге придется стать документальной.

Я приехала заранее и, поскольку было сухо и на удивление ясно для февраля, неспешно дошла до Национальной галереи. Доступность искусства – вот то, чего мне на самом деле не хватало в моем далеком провинциальном доме. У меня было много книг, но репродукции просто не могли сравниться с возможностью пройтись по галерее, разглядывая оригинальные работы.

В тот день расслабиться и сосредоточиться на картинах было непросто: мое сознание нервно металось, отчаянно пытаясь нащупать идею. А потом неожиданно я увидела ее.

Я узнала эту величественную женщину в темно-багряном одеянии, с золотой тиарой тончайшей работы на золотисто-рыжих волосах, стоявшую с поднятой во властном жесте рукой и суровым выражением на бледном худощавом лице, не вполне красивом, но – неповторимом, завораживающем. Не меньше этого лица мне были знакомы упитанные розовые и серые свиньи с редкой щетиной, которые в ужасе разбегались в разные стороны. Узнала я и груду камней позади нее, и рощу, и скорчившуюся поодаль за камнем фигуру хитрого врага, который наблюдал и ждал.

«Цирцея», 1928, В. И. Логан.

Это походило на случайную встречу со старым другом в непривычном месте. В студенческие времена репродукция этой картины висела на стене моей комнаты в общежитии. Потом она украшала собой разное жилье в Нью-Йорке, Сиэтле и Остине, но несмотря на свою привязанность, я так и не вставила ее в раму, так что ко времени отбытия в Лондон репродукция оказалась слишком потертой, рваной и испачканной для нового переезда. Эта картина была частью моей жизни на протяжении десяти лет. Во времена горя и торжества, в скуке и радости я поднимала взгляд на Цирцею, а она взирала на меня сверху. Могущественная чародейка, превращающая мужчин в свиней, нравилась мне куда больше, чем любимые сверстниками мечтательные и более покорные девицы. На стенах комнат моих друзей выставлялись репродукции с прерафаэлитскими красавицами: несчастная утонувшая Офелия, терпеливо ожидающая у окна Мариана, тоскующая над своим горшочком с базиликом Изабелла. Я предпочитала более угловатое и непреклонное лицо Цирцеи, ее живой, нетерпеливый взгляд:

– Вышвырни этого борова! – советовала она. – Все мужчины – свиньи. Они тебе не нужны. Живи одна, подобно мне, и твори магию.