Новая книга ужасов

Разумеется, я оставляю свое знание при себе – у меня определенно нет стремления оказаться запертой в ларе для безумцев начала двадцатых годов, – и с течением времени это становится чуть легче. Воспоминания о другой жизни и о том, другом мире, оставшемся, полагаю, в будущем, тускнеют, их сложнее призывать и в них сложнее поверить. Вот почему я решила это записать, пока не стало слишком поздно. Слова в этой книге, которую я собираюсь сохранить, гарантируют, что случившееся раз не обязано продолжать случаться в бесконечности будущих – если я этого не захочу. Я покажу это себе, когда настанет нужный момент, через семьдесят три года.

Ощущения неправильного места, чуждости и страха, которые я испытывала поначалу, смягчились с ходом времени. Странность полиняла, как мои фантастические тревожные воспоминания, а чувство, что я вступаю в великое приключение – новую жизнь! – стало сильнее. В конце концов, это не самое плохое время или место, чтобы оказаться юной и живой.

Хелен Элизабет Ральстон

Париж

22 сентября 1930

XII

Интервью – одно-единственное мое интервью с Хелен – прошло не совсем так, как она описывала. Во-первых, Хелен гораздо больше пострадала от удара, чем упоминалось в истории, и наше общение оказалось болезненно многословным, медленным и двигалось по кругу. Она упомянула несколько знаменитых имен, людей, которых она знала в Париже и Лондоне в тридцатые, но ее рассказы заканчивались ничем, ни к чему не вели, и один часто сливался с другим так, что случившееся с ней в послевоенном Париже могло перетечь во что-то произошедшее в послевоенном Лондоне. Мне было ее жаль, и я испытывала разочарование, потому что понимала: маловероятно, что мне удастся получить от нее много сведений из первых рук для моей книги.

Примерно через час Кларисса увела мать наверх и уложила в кровать. Вернувшись, она протянула мне блокнот.

– Мама хочет, чтобы он остался у вас. Она хочет, чтобы вы его прочитали.

Я взяла старый блокнот в твердой обложке, ощущая волнение от оказанной мне огромной чести.

– Что это? Она не сказала?

– Она сказала, что это глубочайшая, самая важная правда о ее жизни.

– Ого.

Мы обменялись улыбками – сочувственная, нежная симпатия между нами была в высшей степени настоящей – и Кларисса пригласила меня остаться и перекусить. Мы провели, может, час в разговорах, узнавая друг друга, за кофе и пирогом. Потом я ушла и, отвлекшись на поход за покупками в Брихеде, поехала домой.

Я помню в подробностях, как вошла в дом – убрала продукты, проглядела почту, разогрела индийское блюдо от «Маркс и Спенсер», съела его, слушая «Первый ряд» на «Радио-4» – словно это были сценки из потерянного Эдема невинности. После этого я заварила чайник травяного чая и взяла его с собой наверх, в кабинет.

Там, за столом, я сдвинула клавиатуру в сторону, положила на ее место книгу Хелен Ральстон, подтянула ближе лампу и наклонила ее так, чтобы она бросала резкий конус света прямо на страницу. Начала читать и погрузилась в бездну.

Закончила я заполночь, мои шея и позвоночник ныли после того, как я напряженно корчилась над столом, пытаясь разобрать убористый узкий почерк. Я дрожала от усталости, ужаса и недоумения.

Как такое возможно? Мог ли ее рассказ быть правдой?

Если это ложь, как она столько обо мне узнала? Как смогла писать моими словами, упоминая столько верных деталей из моей жизни, всего, что случилось, начиная с цепочки событий, которая привела к моему решению написать биографию Хелен Ральстон и заканчивая нашей первой встречей?

Той ночью я не спала.

На следующее утро в восемь часов, настолько опустошенная, замерзшая и занемелая, что, можно сказать, совершенно ничего не чувствовала, я позвонила Клариссе Брин и попросила позвать к телефону Хелен.

Слегка дрожащим голосом она ответила, что ее мать умерла.

– Это произошло вскоре после того, как вы уехали. Или, может быть… может быть, раньше, – она глубоко вздохнула. – Когда я оставила ее и спустилась вниз, к вам, она спала. Обычно она спала примерно два часа. Во время обеда я поднялась, чтобы проведать ее. Как только я вошла в комнату, я все поняла. Ее уже не было.

Все мои вопросы внезапно показались неважными, и ужас, терзавший меня, разжал хватку. Я поспешила выразить сочувствие, произнося все обычные и всегда недостаточные выражения горя и уважения.

– Спасибо вам. Я собиралась позвонить, попозже. Я хотела поблагодарить за то, что вы приехали и сделали последний день таким особенным для мамы. Она была счастлива, знаете, по-настоящему счастлива с вами встретиться. Не только из-за биографии – конечно, для нее было прекрасно знать, что о ней не забыли, – но потому, что это были вы. Знаете, она любила ваши книги. Читала ваши рассказы со времени первой публикации – она всегда чувствовала, что между вами есть особенная связь.

Я конвульсивно содрогнулась и крепче сжала телефонную трубку.

– Она так говорила?