Новая кофейная книга

б) как избежать дальнейшего столкновения с Р., которая напряжена твоей бесконечной болтовней о нем и которая – ты точно знаешь – испытывает к тебе – отражающая поверхность – аналоги твоих желаний. (Возможное столкновение с глубиной его венозной крови, незнании не только экспозиции, но – в общем-то если посмотреть напрямую – даже биографии, кроме оборванного шлейфа несколько следов детских ран на его запястьях, а также слов, которые – вообще-то – могут оказаться неправдой).

в) как принудить себя к письму, слова не только не освобождены, но тебе даже приятно их заточение – ты бы хотел пыточный аппарат своего письма пропустить через волокна своего переживания (которое – несвобода высказывания), чтобы они сплетались друг с другом, как волокна черепа образуют подобие цитадели, как плесень пробирается вверх от одышливого дыхания твоего детского пса, который превратился в полосы шерсти на бампере шестерки, и от жаркого поля, когда твой отец перепутал дорогу, и ты впервые увидел майских жуков – огромное количество майских жуков, летающих над полем, пока магнитола твоего отца продолжала накручивать круги первого альбома Земфиры.

г) и главное – поэтому на последнем месте – как тебе быть дальше, кода все кончится никак; формально никогда не кончится, потому что люди из поездов, люди, добирающиеся до Москвы на поезде, и наверняка люди в Москве – не задают вопросов, их жизнь не сплетается из множественных вариантов развития событий и неловких попыток анализа. Когда ты сделаешь то, ради чего в твоей сумке стеклянная банка, что будет дальше – после – ты называешь это «конец» – но что будет после него, когда никакой формальной конечности не случится?

Ты смотришь невинность главной площади, лубок свернутого снега, заполненный пеленой фонтан. Достаешь банку из сумки, греешь ее в ладони и куришь с закрытыми глазами. Ты знаешь, что он множество раз (хотя ты не знаешь о нем большей части того, что могут знать многие из его друзей – тех, кто пишет эти сообщения «как ты?» из банальной инерции письма, сообщения, вопроса) проходил мимо этой площади. Так как пейзаж бессмысленен, ему приходится пересекать ее – чтобы добраться до вокзала и с него дальше или выходя в магазин, так или иначе огромное количество его воспоминаний упираются в эту площадь, потому что она завещана ему с самого детства глупостью архитектора. Здесь он может врезаться в тебя с наибольшей вероятностью, и поэтому тревога растет. Но именно это и нужно банке, она должна впитывать тебя – точнее, его – и гул провинциальный проводов. Телесные механизмы и начавшаяся ледяная ночь (так что вряд ли он выйдет в магазин etc.), похожая на летнюю ночь, когда мать накрыла тебя одеялом с головой и сказала «представь, что твоя мама умерла», и из этой темноты ты не можешь выпутаться – который год? – но, наверное, это не отделяет тебя от всех других, скорее сплетает с ними. Ты сидишь на парапете холодного фонтана, потому что та летняя ночь привела тебя.

Вы не встречаетесь. Ты возвращаешься домой. Разочарование отсутствием встречи. Разочарование от того, как механизмы двигаются, но не проворачивают друг друга, телесное ощущение того, что ничего не случается, ничего никогда не происходит, кроме автоматического автореферата «механическое письмо как изнанка путинского режима», который ты даже не начинаешь, потому что письма настолько механично, что уже не пробивает само себя на слезу. Утренние выделения, как смазка (в инженерном смысле) и принуждение к гигиене.

Алистер Кроули советовал бросить курить как упражнение на дисциплину. Отпустить на время, чтобы остаточная энергия наполнила собой желание. Ты подводишь теорию задним числом, но – два, три или больше лет ты не варил кофе и только цветные стаканчики. А когда-то она сказала, что если смешать две таблетки фенобарбитала, кровь из вены и обычный растворимый кофе, а потом пропустить его через битое стекло, вобравшее в себя память Другого – сепсис речи можно повернуть вспять. Она сказала это так же, как рассказывала, что транслирует свой образ в его простату по утрам, и поэтому однажды – то есть скоро – он вернется. Она всегда говорила не то, дорогой чего следует идти, но в какой-то момент ничего не остается, кроме вязких углов души, темного перекрытия, отделяющего до и после, а также – чего-то еще, что с грустью ввинчивается все глубже и глубже, так что тебе уже не страшна венозная кровь. То, что должно сходить на нет, в тебе нарастало, и на очередном изгибе ты решил, что должен сообщить о своих чувствах – в письменном ненасильственном виде