Новая критика. Контексты и смыслы российской поп-музыки

K-pop отличается от нее в первую очередь способом производства: это музыка позднего капитализма[594], осознанно сфабрикованная и алгоритмическая. Собранные лейблом участники групп получают скромную зарплату, как служащие. У музыкантов нет контроля над собственным продуктом, который, впрочем, и не является для них «своим». В ход идут не только западные продюсеры, но и пластические операции. Стратегически у Shortparis есть некоторые сходства с k-pop-группами — акцент на визуальность, квирность, ассимиляция принципов англо-американского звука, — однако структурно российская группа устроена совсем иначе, по традиционной DIY-модели, предполагающей полный контроль автора над творческим процессом (впрочем, группа недавно заключила контракт с мейджор-лейблом Universal).

Саймон Фрит утверждает, что международный успех не англо-американских групп в первую очередь обусловлен тем, что они создают музыку, которая звучит по большому счету детерриториализованно[595]: стирание корней становится синонимом универсальности. К этому, однако, необходимо добавить, что за фазой детерриториализации нередко следует ретерриториализация[596], позволяющая быстро и эффективно упаковывать и продавать определенную культурную продукцию. Примерно это произошло с группой Sigur Rоs, на чью карьеру во многом повлиял успех их соотечественницы Бьорк, которая, исполняя песни преимущественно на английском, сумела создать некий специфический образ Исландии как далекой, загадочной, таинственной, но не слишком экзотичной страны со своей специфической музыкой. Sigur Rоs возникли на западном рынке уже на фоне мифа об исландской волне — и усилили этот миф, проложив дорогу дальнейшим исландским исполнителям, сделавшим международную карьеру (Mùm, Олафур Арналдс, Amiina, Of Monsters and Men и так далее).

Российские промоутеры знают об этих культурных механизмах. «Если Shortparis достигнут успеха, русская музыка станет брендом. Каждая хуйня из России будет восприниматься: „Оу! Оу! Обрати внимание!“» [597], — говорит Казарьян. Русскоязычность в этом смысле может стать частью большого бренда «русский звук». Но тут важно отметить, что в случае Shortparis русский — язык не только и не столько слов, сколько тела. Как пишет Джон Доран в The Quietus, выступление группы — «это не столько концерт, сколько арт-перформанс»[598]. Движение и театр тут важнее лирики и даже музыки, и этот язык тела, театра и перформанса понятнее за пределами России, чем русский язык. Более того, этот язык тела универсален. Русский язык подчиняется театральному измерению спектакля и становится просто звуком, лишенным словесного смысла, дополнительным мелодическим инструментом (точно так же, как это происходит с английским языком для людей, которые, не зная английского, слушают англоязычную поп-музыку).

6. Англо-американский консерватизм и звуковой капитал

Рассматривая феномен распространения популярной музыки, Мартин Стоукс говорит о том, что Европу в настоящий момент стоит разделять на «Европу 1» и «Европу 2»[599]. Вторая, включающая в себя бывшие территории Османской империи и Советского Союза, оказывается вторичной или вовсе невидимой для первой, которая считает себя «одной из вершин мировой культурной иерархии»[600]. Следствием этого оказывается то, что «возможность выхода на транснациональный уровень для восточноевропейской музыки пока ограничена»[601]. Бороться с предубеждениями о второстепенности неанглоязычной музыки — непросто, а изменить их — еще сложнее.

Гегемония английского языка в европейской музыке очевидна: по данным Spotify[602], в 2017–2018 годы среди топ-10 треков сервиса в Германии 71 % песен были англоязычными. В Польше и Швеции эти цифры еще выше (93 % и 90 % соответственно). Даже на конкурсе «Евровидение», где Великобритания исправно занимает последние места (как будто это какая-то месть от неанглоязычных стран), больше половины песен исполняется на английском языке.

В мировом масштабе ситуация чуть сложнее: активно растет популярность поп-музыки на испанском, индийском, китайском и корейском языках. В 2018 году четыре топ-артиста YouTube исполняли свои песни не на английском языке: Ануел А. А. (Пуэрто-Рико), Неха Каккар (Индия), Кумар Сану (Индия), Алка Ягник (Индия)[603]. Культурный подъем наций, воспринимающихся как периферийные, впрочем, пока не сказался на ситуации в условных метрополиях — США и Великобритании, где процент англоязычной музыки в чартах близится к 100 %, а исключения вроде песни «Gangnam Style» — это главным образом мемы, основанные на экзотизации и ориентализме.[604] Более того, по данным IFPI (2014–2018), подавляющее большинство мирового музыкального контента производят англоязычные страны: Америка, Великобритания, Канада, Австралия, Ирландия и Новая Зеландия. Как это получилось? Сегодня такая ситуация кажется нормой. Однако, если анализировать механизмы, работающие внутри нее, становится понятно, что это результат сложной динамики, только частью которой является музыка.