И вдруг за спиной хрустнул песок. Не так, как хрустит под ветром, легким звуком усыпляющим, а тяжелым, тревожным звуком.
Я замолчал. От страха губы задрожали.
Хрустнул или показалось?
Я заставил себя обернуться.
Совсем близко от меня стоял Сипа. Лицо разбито, порезы на лбу и под шкиперской редкой бородкой. Глаза в черных впадинах, глубокие и страшные.
— Вот ты где, Иван Георгиевич. А я подумал, куда это ты пропал. Подумал, убили тебя. А потом подумал, за что тебя убивать, если ты в бараки не совался. Ты давно ушел. Сейчас бы тебя могли убить ни за что, а тогда не могли. А сейчас бы убили.
Я не мог скрыть своего страха. Отвык от людей, разучился скрывать.
Сипа едва-едва скосил глаз. Я догадался: на нож смотрит, а нож лежит рядом с Хрю.
— Здравствуй, Иван Георгиевич.
И острога прислонена к камню в глубине грота. Сипа стоит к ней ближе, чем я.
— Чего молчишь?
Да, я молчал. Страх не отпускал. Начну говорить, а голос задрожит, он поймет, что не просто боюсь я его, не осторожничаю на всякий случай, а боюсь по-настоящему. Поймет и набросится.
Он нарочно не шумел, подкрадывался. Я последний его шаг услышал, а до этого он тихо шел.
— Ты меня испугался?
Ну, Жилин, ответь твердым голосом.
— Кого еще бояться, если не тебя, Николай.
— А в тюрьме почему не боялся?
— Там охрана была. И ты знал, в случае чего, в изолятор посадят, а в изоляторе плохо. Ты не хотел в изолятор. Ты же не псих, Николай.
— Психов на пожизненно не сажают. Их в больницах лечат.
Как же, не псих он. Это у меня шизотипическое расстройство ерундовое, а у него шизофрения приступообразно-прогредиентная, сам хвастался.
Я пошевелил ногами, вроде слушаются. И встал к тушке. 1-й шаг, 2-й. Ну еще движение, не бойся, Жилин. 3-й шаг. Всё. Я взял нож. Поспешнее, чем хотел.
— Ты чего нож-то схватил, Иван Георгиевич?
Я заострил и без того острую палку, насадил Хрю и приладил на камнях над углями.
А нож так и оставил в руке, не положил.
— Не смотри ты на меня так, Иван Георгиевич. На воле не хочешь со мной общаться? В тюрьме хотел, а на воле не хочешь?
— Мы на воле?
— А ты еще не понял?
У Сипы был сильно рассечен лоб. Сильнее, чем сначала показалось.
— Лоб завяжи.
— Нельзя, подсушиваю, чтоб не загнило. На мне любая ранка гниет, если не сушить. И черви заводятся, ты знаешь.
Сипа смотрел на Хрю. Я ошибся. Он и раньше не на нож смотрел, а на добычу мою. Ноздри у него раздувались. Он высунул язык и шевелил кончиком. Я вспомнил, как он смотрел на Марту. Вот так же смотрел. Еще немного, и штаны снимет. По-моему, он совсем сбрендил.
— Ты чего пришел?
— Такие вопросы разве задают гостям?
— Непрошеным задают.
— Я не знаю, что ответить.
— Подумай.
Надо прекращать глупый разговор. Никогда не загоняйте психа в угол, иначе он вас загрызет или сам удавится. Сипа — загрызет. Надо успокоить его, подсказать ответ.
— Скучно тебе стало, поэтому пришел?
— Ну да. Мне с тобой всегда было интересно общаться, Иван Георгиевич. А в колонии я от скуки чуть не умер.
— По-моему, ты чуть не умер от удара острым предметом. Глубокая резаная рана на лбу, как пишут в протоколах.
Опять неправильные слова сказал. Вот язык, лишь бы ляпнуть.
— Ты мне не рад?
Я не ответил.
— А я рад тебе, Иван Георгиевич.
Сипа сделал шаг к котелку, принюхался к водорослям, но мяса ему хотелось больше. Он не мог не смотреть на Хрю.
— Смех такой: продукты мыши сожрали. Даже лук. Видел, бегают такие — крысы, мыши, не знаю.
— Лемминги. На хомяков похожи.
— Ну, они. Как ни спрячь жратву, хоть камнями завали, по-любому сгрызут вместе с упаковкой. А потом фольгой обсераются и полиэтиленом, смех такой. Иван Георгиевич, пригласи в гости, я хорошо буду себя вести.
— Сегодня хорошо, а завтра кишки на шею намотаешь.
— Не намотаю. Зачем мне это надо?
— Не знаю, зачем ты людей убивал.
— Дурак был. Но кишки никогда не наматывал, честное слово. Меня всегда интересовали мозги. Ты знаешь, Иван Георгиевич, каков средний вес человеческого мозга?
— Началось.
— Что?
— Ничего, рассказывай.