Новая Земля

— Давно. А зачем ты дни считаешь, Иван Георгиевич?

— Это моя жизнь, будни и праздники. Я не считаю дни, а фиксирую. Дни я считал в Белом Лебеде и в календарике зачеркивал.

— В колонии люди дни считают, потому что ждут, когда 4 месяца кончатся и к нам международные придурки приедут.

— Им здесь не нравится? Обратно хотят?

— Кое-кто хочет.

— В Белый Лебедь?

— Куда угодно.

Я не поверил Сипе. Пусть здесь холодно и сыро и еды нормальной нет, трупы есть приходится, но в Белый Лебедь возвращаться? Что может быть хуже Белого Лебедя?

Я подумал, что мог бы трупы есть. Соль, перец, лавровый лист, уксус, соус «нам пла». Смотря как приготовить. Если постараться, вкусно получится. И плохого в этом ничего нет. В Индии живут люди, которые пьют мочу и едят умерших, и закон их не преследует, потому что у них религия такая. Поедание — это похороны у них. И в колонии «Новая Земля» поедание трупов вполне можно упорядочить, раз так получилось, и люди вынуждены выживать, и никто им не помогает выжить. В истории много примеров, когда люди ели трупы по жестокой необходимости и не становились после этого маньяками и общественное мнение их не осуждало. Например, когда поляки сидели в Московском Кремле в осаде с 1611-го года по 1613-й, то полные 2 года ели человечину, трупы солили в чанах, но не как звери набрасывались и зубами мясо рвали, а отдавали на кухню, специальный совет определял ежедневную норму, повара готовили и подавали в столовой в глиняных мисках.

Костер догорел. Можно было ложиться спать.

— К бую пробовали плавать?

— Кнопка сломана.

— А починить?

— Не до того, Иван Георгиевич. Ну кто этим заниматься будет?

— А сигнал подать пробовали?

— На спутник?

— Да.

— На геостационарный?

— Костры можно зажечь или крупными буквами написать SOS.

— Я говорю, не до того. Не нужны мы никому, Иван Георгиевич.

— Ну и слава богу. И мне никто не нужен.

И мы замолчали.

Хотел я его спросить, но решил, что завтра. Мысль вертелась нехорошая про трупы и леммингов. Они у меня мясо сублимированное сожрали, кубики бульонные, сыр. Они вообще все сожрали, что не в железе было спрятано. Они оленя могут сожрать живого и охотника, если стая большая прет, а олень или охотник на пути им попался. А трупы почему им не понравились? Почему лемминги не сожрали трупы? Почему оставили колонистам по 400 граммов в день каждому? Сипа не сказал впрямую, что он трупы ел. Наоборот, он сказал, что не людоед. Тогда что он ел? И почему он раньше ушел?

Я поворочался, заставил себя не думать про Сипу и обглоданные трупы, а думал про удачную охоту, вспоминал импотента Хрю, Гоу-Гоу, которая расхаживала по скале, как по подиуму, Нимфу, молодую и вертлявую, Читу, глупую, говорливую и резвую. И заснул.

Когда я проснулся, фотографии на камне не было.

Я выбежал из грота.

Сипа стоял на четвереньках, дергался и стонал, рука в штаны запущена, изо рта язык трубочкой.

Я пнул его в живот, кулаком двинул в ухо, чтобы оглох, если еще не оглох от онанизма своего шизоидного. И в зубы кулак вмял — чтобы язык откусил свой мерзкий.

Сипа упал на спину, заскулил.

Я поднял фотографию, вытер — не рукавом, нет — губами. И защитил пластиком, спрятал в карман.

— Прости меня, Иван Георгиевич, прости, больше не буду!

Я его бил и руку не сдерживал. И ведь иконы положил ликами вниз, застеснялся, гад такой. Он давился словами, звал меня по имени, плевался, хрипел. Я не убил его, устал, сил не хватило убить. Я ноги еле передвигаю, на охоту вышел, думал, если не добуду хотя бы чайку, лягу в гроте и уже не встану, умру.

Я подумал, отдохну и убью этого придурка. И съем. Мясо молодое, 23 года. И нет у него никаких червей ни в горле, нигде. Это фобия у него шизоидная.

15

На следующий день произошедшее забылось. Я наказал Сипу, он признал, что наказал я его за дело. Еще и благодарил, что в живых оставил и не покалечил.

Мы сварили обглоданные кости кайры с водорослями, выпили бульон и пошли охотиться. Я каждый день охотился, иначе не выжить.

Мы пошли по берегу к скалам, которые я назвал Птичьими, потому что возле них я чаще видел птиц.

В руке я держал острогу и нож с собой взял. А Сипа вооружился толстой палкой, он ее назвал «дубина самоанского вождя».

Сначала мы шли как охотники ходят — озирались, прислушивались, пригибались даже. Сипе первому надоело. Он начал отставать, изучал выброшенный морем мусор.

Топляка было мало, я почти весь собрал от речки до ледника, а нового не прибавлялось. Море выбрасывало обрывки пакетов, лавсановые и джутовые мешки и пластиковые бутылки — мятые, сплющенные, дырявые.

Примерно через час заметили чайку-моевку. Она прохаживалась по кромке прибоя. Наверное, поела недавно рыбы. Море не штормило, летай себе, пикируй, хватай, нам бы так.

Сипа подкрался поближе, бросил палку. Метко бросил, палка попала в то место, где полсекунды назад была моевка. Но она успела взлететь.

Знакомая история. Сколько раз я вот так кидал, пока не научился попадать. Надо не в птицу кидать, а туда, куда она взлетит. А куда она взлетит, попробуй угадай.

— В человека легче попасть.