Новая журналистика и Антология новой журналистики

Я едва его слышал. Глаза мои наконец открылись достаточно, чтобы посмотреть в зеркало, и увиденное отражение повергло меня в шок. В первое мгновение я решил, что Ральф привел кого-то с собой и я вижу этого бедолагу в зеркале. Боже — опухший, страдающий от похмелья уродец… как мультяшная версия снимка из некогда вызывавшего гордость семейного фотоальбома. Это было лицо, которое я силился узнать, — мое собственное лицо. Ужас, ужас…

— Надо бы мне еще поспать, — сказал я. — Почему бы тебе не пойти в «Птомаин Вилледж» и не поесть этой мерзкой рыбы с чипсами? А ко мне возвращайся после полудня. А сейчас — если выйду на улицу, то сразу сдохну.

Стедман покачал головой:

— Не-е… не-е… Наверное, поднимусь к себе и немного поработаю с теми рисунками… — Он достал из коробки еще две банки пива. — Уже пробовал поработать, но руки трясутся… уж-жасно… уж-жасно.

— Надо тебе с выпивкой заканчивать, — сказал я.

Он кивнул:

— Знаю. Нехорошо, все нехорошо. Но, думаю, по ряду причин мне от этого будет лучше…

— Ненадолго. А вечером у тебя начнется что-то вроде истерики — как раз в то время, когда ты должен будешь выходить из самолета в аэропорту «Кеннеди». На тебя наденут смирительную рубашку и потащат в психушку, а потом будут бить тебе по почкам большими дубинками, пока ты не войдешь в разум.

Он поежился, вышел и закрыл за собой дверь. Я лег в кровать, чтобы вздремнуть часок-другой, а потом — после ежедневного привоза грейпфрутового сока в гипермаркет «Ночная сова» — мы снова пошли в «Птомаин Вилледж» и полакомились жаренными в масле блинчиками с мясом.

К тому времени Ральф не хотел даже кофе, а пил только воду.

— Это единственное, что у них есть для больного организма, — объяснил он.

Чтобы убить время до вылета, мы разложили на столе рисунки Стедмана и некоторое время их рассматривали, удивляясь, как ему удалось схватить суть происходящего… но сами никак не могли прийти в себя. Руки англичанина так тряслись, что он едва мог держать бумагу, а у меня перед глазами все расплывалось, и я едва видел, что он рисует.

— Черт, — сказал я, — мы оба выглядим еще хуже тех, кого ты изобразил.

Стедман улыбнулся:

— Знаешь, я обо всем этом много думал… Мы здесь увидели отвратительные сцены: люди при всех мочились и блевали друг на друга, и все такое… а теперь, знаешь что? Мы и сами такие…

Большой «понтиак» несся в аэропорт, пренебрегая всеми правилами дорожного движения. За рулем сидел журналист, не обращавший никакого внимания на своего пассажира, почти голого после того, как он снял свою одежду и держал ее в руке за окошком, чтобы из ткани ветром выдуло запах «Мейс». Его глаза покраснели, а лицо и грудь были мокрыми от пива, которым бедолага пытался смыть с тела едкие химикалии. Перед его брюк пропитался рвотой, а тело сгибалось от кашля и непроизвольных всхлипываний. «Понтиак» разрезал поток машин и подъехал к зданию аэропорта. Журналист выскочил, открыл дверцу со стороны пассажира и вытащил англичанина, прорычав:

— Вылезай, педрила несчастный! Слышишь, свиноеб? — (Дикий смех.) — Не будь я сам с бодуна — дал бы тебе поджопника, чтобы летел до самого Огайо, ты, минетчик иностранный. «Мейса» на тебя жалко… Мы здесь, в Кентукки, и без тебя со всем справимся.

Норман Мейлер Армии ночи (отрывок)

Всякий раз, когда нон-фикшн пишется в автобиографическом ключе, автор становится главным героем своего повествования. Это дает преимущества, если он и правда находился в гуще событий. Но если он играл второстепенную роль — автобиографическая манера изложения не приведет ни к чему хорошему. Сочинения Нормана Мейлера наглядно иллюстрируют оба этих правила.