Новейший Завет. Книга I

В Москве его ждало горькое разочарование. Столица оказалось всё той же «дырой», только побольше и понаряднее. Когда он представлял, что так и убьёт свой работоспособный возраст на написание ненавистных экономических обзоров, которыми он здесь занимался, ему становилось страшно, тоскливо и хотелось напиться. Или страшно тоскливо и хотелось напиться. Или тоскливо и страшно хотелось напиться… В общем, пил он ещё чаще, чем в провинции.

И вот тут-то он и решил стать писателем. Но дело это продвигалось плохо; в среднем у него выходил один рассказ в год. Почти всю творческую энергию, которой, оказалось, был явно ощутимый предел, забирали ненавистные экономические обзоры. И выхода из этого порочного круга не было…

Его Новая Жена, пришедшая в его мир откуда-то из бесконечных застолий, поощряла его творческие амбиции и страсть к переменам. Они решили поехать в Израиль, чтобы реализовать его право на репатриацию и получение корзины абсорбции в течение первого полугода пребывания на родине предков. Эти полгода он мог всецело посвятить написанию своей первой книги, а потом – будь, что будет.

Роман не вышел, не получился. Он перенёс его файл в папку «Печь», ощущая себя недоделанным Гоголем.

Корзина абсорбции закончилась, надо было решать, что делать дальше. Можно было бы вернуться, но Новая Жена заявила, что возвращаться в Россию – это всё равно что признать поражение. Работы, связанной с написанием текстов, он не нашёл: кому нужен журналист не говорящий на языке страны, в которой живёт? Когда нужно было учить язык, он же писал роман…

Молодой Человек не стал горевать по этому поводу, тем более что журналистики как таковой в стране не было – кроме примитивной новостной ленты, сплошные доклады об успехах во внутренней политике и обзоры перманентного противостояния с арабским миром. Так он оказался на заводе; утешал себя тем, что в писательской биографии этот факт будет смотреться круто. На самом деле круто не было, было тяжко…

Я проработал две недели в сущем аду. Это был медеплавильный цех. Начальником в цеху был араб.

Основной моей обязанностью, как оператора печи, было мешать плавящийся металлолом. Я одевал специальную противожаровую куртку, сталеварские перчатки и шлем с пластиковым забралом и шевелил двухметровым стальным прутом оранжево-жёлтое варево, разогретое до температуры больше тысячи градусов. Прут постепенно становился всё короче – плавился…

Главной задачей было не допустить того, чтобы застыл верхний слой, контактирующий с атмосферой. Как-то раз, в самом начале моей работы, я отвлёкся. Засмотрелся на то, как из соседнего тигельного жерла, разбрызгивая во все стороны огонь, льётся раскалённая медь. Вернувшись к печи, обнаружил, что поверхность расплава затянула твёрдая корка из мелких, слипшихся опилок, которые я высыпал туда за пять минут до этого и, видимо, как следует не перемешал. Я пробовал расшевелить их, но у меня уже ничего не получалось. В панике показалось, что я необратимо испортил печь. Тут прискакал хромой старик, работающий на соседней печи, выхватил у меня прут и, беспрерывно матерясь, какими-то особыми приёмами разбил корку. Потом я узнал, что ему всего тридцать пять.

У старых работников завода лица были серые и суровые. Они абсолютно не понимали анекдотов, и казалось, что вместо того, чтобы засмеяться, они могут ударить рассказчика за то, что тот отнимает у них время, которое они могли бы потратить гораздо полезнее – мешая металл.