Новеллы

Так случилось, что я долго искал место пастора, но у меня не было ни друзей, ни влиятельных покровителей, и сам я происходил из бедного и презренного крестьянского сословия, так что преуспеть в жизни было непросто. Хотя я весьма прилежно учился и похвально окончил университет. Когда же я, совсем было отчаявшись, получил письмо, которым меня извещали, что я избран пастором Ханикатсиского прихода, я обрадовался. Приход находился, правда, на дальнем острове, жалкий и бедный, куда ни один пастырь духовный так просто не хотел заступать, однако для меня это был тогда выход. И я, уложив Священное писание и сутану в чемодан, отправился на пристань.

Была уже поздняя осень, над морем бушевали пронзительные северные ветры, кое-где появлялись плавучие льды и пассажирское сообщение с островами уже прекратилось. Правда, на Гогладн с грузом зерна шла одна английская шхуна, которая, если позволит ледовая обстановка, на обратном пути должна была зайти в Хелтермаа за крепежным лесом. И капитан шхуны предложил мне, если я хочу, пойти с ними и на обратном пути высадиться на острове, - он ничего не имеет против. Хотя я никогда не путешествовал по морю и очень боялся шторма, мне ничего не оставалось, как принять любезное предложение капитана.

Но едва мы вышли в море, я пожалел, что поступил столь опрометчиво, решившись на это путешествие и сев на утлое суденышко. Ветер все крепчал, нас швыряло туда и сюда, как щепку. Море пенилось бело, волны вздымались горными цепями. Наша маленькая шхуна скрипела и охала, точно загнанный зверь. Небо было низким, мрачным, над самой головой нависали черные смоляные тучи. Но все это было лишь прелюдией — настоящая буря разыгралась на другой день, и если я что и мог, то сидеть в рубке и молиться за свою жизнь.

Яростные шквалы несли ледяное крошево, которое осколками стекол падало на наше суденышко и засыпало его толстым слоем. Не прошло и нескольких часов, как шхуна превратилась в оледенелый сундук. Казалось, сам нечистый со всеми своими многочисленными подручными участвует в этой круговерти, пытаясь утащить нас на дно вместе со шхуной. Ванты гудели, руль сломался, и судно носило штормом по бурному морю. Волны перекатывались через палубу, смывая все а своем пути. Кроме капитана, на шхуне было всего пятеро матросов, они изнемогали от усталости и холода, и на их лицах были написаны отчаяние и страх.

На третий день утром один из матросов сказал, что надеяться больше не на что. Он пришел ко мне с просьбой написать его родным письмо о его гибели — он запечатает письмо в бутылку и бросит в море. Матрос был бледен, пошатывался и говорил, что ночью, когда он, вконец измученный, задремал за штурвалом, котерман вытянул его шкворнем по спине. Котерман вынырнул из пучины, огромный, что великан, лицо угольно-черное, глаза зеленые. Появление его предвещало неминуемую гибель корабля. По неведению своему я спросил, кто такой котерман, и он ответил, что это дух-хранитель моряков, и делают его из трех первых щепок, что откалывают от грот-мачты. Когда же я отчитал матроса за глупое суеверие и объяснил, что единственный наш хранитель есть сам всемилостивый господь, он на меня крепко рассердился и не стал даже слушать. Лишь моя молодость и сан как-то примирили его, да еще, быть может, твердая уверенность в том, что всем нам предстоит неминуемая гибель. Котерман, сказал он, всегда дает знать о гибели судна вздохами, проказами или же поколотит кого-нибудь из матросов, так как он якобы перенимает нрав мастера: если тот крут, то и котерман жесток, тогда как у доброго мачтовщика и котерман добрый. Дух-хранитель сопровождает корабль во всех плаваниях, а перед гибелью корабля появляется из пучины, чтобы предупредить, и люди тогда должны сесть в шлюпки и оставить судно на волю провидения. Но в такой шторм, угрюмо добавил матрос, нам не покинуть этот обледенелый гроб!

Пока мы с ним так беседовали, его окружили остальные матросы. Моряков обуял страх, когда они услышали от своего сотоварища про появление котермана. Подошел и капитан, прислушался к их разговору и отозвал меня в сторону. Он был серьезен, голос его дрожал, и глаза прятались под козырьком фуражки. Он сказал:

- Не слушай вздорной болтовни матросов! Пока еще рано говорить о неминуемой гибели, хотя шхуна моя довольно стара и для таких штормов хлипковата. Но если ты попросишь господа, как того требует твой сан и обычай, то... ну да ты сам, поди, знаешь: от доброго слова, замолвленного перед Богом, вреда, я слыхал, не бывает. Дело в том, что сам я ни разу в жизни не молился, и глупо было бы делать это сейчас! - и он надвинул фуражку еще глубже на глаза, резко повернулся и отошел прочь.