Новеллы

— Тогда идите гулять, — сказала тетя Цина, — и они пошли за околицу, где было очень красиво, было много зеленой травы и много бабочек. Вдали гнал свиней и играл на рожке свинопас.

— Давай заблудимся, — предложила Мальвинка, и маленькая Агнеш согласилась. Они долго ходили, блуждали, прилегли разок под деревом, а потом побрели дальше.

— Теперь-то они напугались, — сказала Мальвинка. Наступил вечер, пять-шесть человек с желтыми фонарями обходили поля и кричали:

— Мальвинка! Агнешка!

Девочки слышали их голоса, видели фонари, но нарочно даже не шевельнулись.

— Пусть попугаются, — сказала Мальвинка. — Я барышня. Мы с тобой большие девочки.

— Да, — маленькая Агнеш прижалась к Мальвинке.

— Я письмо домой напишу, как здесь плохо, — разгневалась Мальвинка. — Гороховый суп невкусный, корова гадкая, и молоко плохое.

Их нашли и отвели домой. Светила луна. Мальвинка грызла ручку и писала, что место здесь плохое, что им связали ноги, просто беда, Агнеш кашляет, комаров много, блох много и бык взбесился…

— Ты можешь заплакать? — шепотом спросила Мальвинка у Агнеш.

— Могу, — сказала Агнешка и только подумала о маме, как слезы тотчас полились у нее из глаз, а Мальвинка подставила письмо, чтобы слезы накапали на него, и приписала: «Это мы плачем. Мальвин».

— Подпиши, — сказала она Агнеш и принялась водить ее рукой.

— У дяди доктора я умела есть, в гостях умела, всюду умела. — Она забегала взад и вперед. — Только тут не умею!

— Не ложись в кровать, — приказала она маленькой Агнеш. И, снова схватив перо, приписала: «Мама, здесь и кровати плохие».

Потом обе улеглись на пол, как два разгневанных ангела, и сдвинули золотистые головки.

1940

Перевод Е. Тумаркиной.

ВЕТКА СИРЕНИ

В траве, будто лежащие навзничь цыгане, насвистывают темные кузнечики. Потом блестящие златолицые птицы усаживаются на разбросанные облака — это звезды.

Мальчик стоит у окна, за оконной решеткой. Черненький мальчик, отец у него цыган, а мать красивая светловолосая женщина. Особенно красива она по вечерам, когда причесывается перед образом. Расчесывает золотые свои волосы, а глаза у нее черные! Сегодня два года, как умер цыган, отец мальчика; два года сегодня, однако снаружи с дверного косяка не свисает ветка сирени.

«Сегодня папа не сможет ко мне прийти», — думает мальчик.

В прошлом году, когда к дверному косяку еще привязывали ветку сирени и аромат ее не давал мальчику уснуть, как фонарь кладбищенскому сторожу, отец приходил сюда, потому что все цыгане в годовщину своей смерти возвращаются посидеть среди цветов сирени. Только они уже не такие, какими были при жизни, а маленькие, прилетают на пушинках, которые несет ветерок, плачут, молятся, ломают свои крохотные мертвые руки.

Сегодня годовщина, но красивая белокурая мама и знать не хочет об отце мальчика. Теперь электромонтер ей люб, он приносит пиво в больших бутылках, съедает толстые ломти ветчины и волком смотрит на мальчика, если тот не укладывается рано в постель. И малыш, ложась, только молится, молится. Однажды, в глубокой тишине, почудилось ему, будто бритву точат, и он закричал:

— Мамочка, не обижай!

И с тех пор он живет в постоянном страхе. Забивается в угол и — ни звука, даже не чавкает, даже в животе у него не урчит — только все ему кажется, будто гусеница он. Сколько уж раз представлялось мальчику — вот наступили на него, вот растаптывают! Он живет под столом, под кроватью, на донышке стакана с водой, в тени лампы укрытый.

Сейчас бедный сиротка стоит у окна. Он выглядывает из-за решетки и слушает — словно биение собственного сердца, — как отстукивают мгновения часы. Эти часы — его страж, они добрые, хорошие, сотрясаясь жестяным своим телом, они звонким голосом кричат ему:

— Ферике, Ферике, десять часов! Ферике, дверь закрой!

Ферике — сын привратницы, сегодня его опять оставили дома, чтобы было кому следить за входной дверью, гасить свет на лестничной площадке, включать ночной звонок и ту лампочку, которая на миг загорается, когда жильцы, вернувшись домой, нажимают белую кнопку. Часы будят мальчика в половине шестого утра, часы говорят ему в десять: разожги огонь, дитя мое, твоя мать снова сердится. Сердится твоя мать, которая не любит смотреть на тебя, не любит говорить с тобой. Она заводит будильник и лишь через него отдает тебе приказания.

Мальчуган стоит у решетки, вечер синий, а у воздуха мягкие ладони, как у многоопытной вдовы. Воздух поглаживает Ферике по лицу, поглаживает по черным волосенкам. Лето. Летом еще есть какая-то жизнь; летом к Ферике залетают милые бабочки, а иногда и майские жуки или мухи гоняются друг за другом вокруг абажура, и на стене это выглядит, словно тени безумцев. Но зимой из комнаты не выйдешь, зимой ничего нет, только ледяные узоры на окнах, но их нельзя соскребать, и крест рисовать нельзя, и писать слово «черешня».

Черешня это здорово: ее можно съесть, а можно и в в шарики поиграть на кровати. А еще ее можно повесить себе на уши, как вешают цветные ленты на лошадиные уши кучера.