Новеллы

Подмастерье, который меня обучает, живо оказывается возле них. Я тоже, словно зачарованный, не могу оторвать от них глаз. И вижу, что баронесса — спятила она, что ли? — щиплет подмастерье двумя пальчиками за руку и говорит:

— Сделайте мне шелк цвета мяса. Как ваша рука.

Ого! Я подскакиваю ближе: «Может, лучше как моя?» — и поднимаю вверх свою здоровую ручищу.

Баронесса поворачивается ко мне и дергает плечиком:

— Эта тоже сойдет.

Они исчезают…

Тут мы ревниво переглядываемся и ну щипаться — шелк должен быть точно такого цвета, точно такого!

И от радости, колотя мешалками по чану, вызваниваем целую рождественскую мессу: «Динь-дон-динь-дон…»

За образец решено взять мою руку, и я держу ее, не отнимая, перед носом напарника.

— Катехин, — бормочет он, скользнув по ней взглядом, и подмешивает коричневого.

— Щепотку конго-рубина, — вкрадчиво мурлычет он вновь, добавляя пурпура. И, любуясь вздувающейся под струей воды материей, щелкает языком:

— Здорово получается.

И на время зима отступает. Мы разрумянились от работы, наслаждаемся игрой красок. Медные котлы поют, распираемые паром, крышки дрожат — вода под ними так и клокочет, и сквозь клубы пара мы видим зеленый дождь, если красим в зеленый цвет, красный — если в красный, голубой туман, желтый, золотой, фиолетовый!

Цинковые ящики шкафа с красками зияют перед нами, словно шурфы рудника. Крошечными ложечками мы вызволяем оттуда на свет весну, ржаво-красную осень… эй, да ведь мы же боги, сама природа! И когда только придет пора нарисовать на небе новую луну?

Отдавшись восторгам, мы совсем забыли о работе. И теперь, опомнясь, рьяно беремся за дело — быстрей! быстрей!.. и наугад, попросту подкидывая в воздухе, определяем вес тканей: «Сюда четыре ложки нафтиламиновой черни… это что-то траурное…» Размешиваем, кипятим, льем в чан муравьиную кислоту… не зевай!

С крашением на сегодня покончено. Все развесили в раскаленной сушильне. И уже стоим с кислыми лицами в кладовой бензина. С самого утра мы тянем с чисткой одежды, целая корзина — и все сплошь шелк, всякое бальное тряпье, без бензина с пятнами не справиться. Косимся на градусник: двадцать семь ниже нуля. А в цинковых бачках, где поблескивает замерзший бензин, небось все сорок! Опусти хоть на секунду руку — сразу отморозишь!

Утром мы так продрогли, что не стали чистить одежду, пристроились у теплых моечных машин, возились в мыльной пене. Днем опять ничего не сделали: от бензина во рту едкий привкус, вся еда начинает пахнуть нефтью. Вот сейчас подует ледяной ветер, небо словно остывший покойник, от которого веет жутким холодом. Мы тоскливо переглядываемся: кто первый сунет руку? Кому замерзать? Обоим или только мне, потому что я ученик?

Вдруг к нам влетает девчонка-заика.

— И-и-иностра-ранцы… и-и-дут… чтоб па-па-рядок был… — лопочет она.

Вот это да! К нам издалека прибыли иностранные гости, чтобы посмотреть, как мы будем морозить руки! Чтобы холодно поглазеть сквозь очки на фильтры, моечные агрегаты, на искрящую динамо-машину. На работу, которая делается из последних сил, на владение господина хозяина…

Нам и вовсе становится муторно. В цинковых бачках притаился змееглазый бензин и веет на нас дурманом. Мы ждем, когда захмелеем, чтобы не так больно было совать в бачок руку, чтобы не чувствовать, как ледяной бензин скует наши пальцы. Ой, уронили платяную щетку! Ой, распухшие наши пальцы как оледенелые ветки! Холод пробирает до костей. С раскрытыми от муки ртами мы поднимаем отсыревшую одежду. Потом кричим, ругаемся, но уже не можем вытянуть перед собою руки — захмелели. Когда мы садимся немного передохнуть, а потом, пошатываясь, встаем, чтобы снова взяться за работу, кажется, что сидящие наши фигуры, словно свинцовые тени, остаются на лавке и мы, дрожа, на них поглядываем: «Ваше превосходительство, госпожа фигура, не угодно ли подняться?..» — и топчемся по тесной кладовой.

Медленно начинают колыхаться голые окна напротив… Но нам плевать, мы кричим:

— Купите цветочки, цветочки купите!

И хохочем как сумасшедшие. Потом, обессиленные, замолкаем. Испуганно оглядываемся и орем на мнимого поджигателя:

— Эй, вы! Здесь нельзя курить!

Если же в красильне воцаряется тишина — так и рвемся из кладовки: вдруг оборвался ремень… Тишина опасна, может, все вокруг уже в пламени.

Наша злость на хозяина растет с каждой минутой, не вытерпев, мы бросаем работу на середине и начинаем браниться.

— Женщины здесь, только помани… — бурчу я, и сердце сжимается, потому что я живу сейчас один.

— На все хозяин наложил руку, — бледнеет мой напарник.

— Нам ничего не оставил, все заграбастал, — подхватываю я еще злее.

— Даже Анночку.

— А ведь у нее отец в больнице, ей было бы удобно здесь работать.

— Нет, отослал ее на чердак!

— Ему и дела нет, что Анночка горько плакала.

— Ему ни до чего нет дела, только нос дерет.

— Пьет нашу кровушку… мы из-за него жизнью рискуем… нет у него права заставлять нас так работать… дом превратится в развалины, если мы взорвемся… а мы прямиком на небеса… Врезать бы хорошенько по его щенячьей морде… заехать по брюху, чтоб ботинок впечатался… пенсне с коса сбить!