Новеллы

Дует ветер, ледяной ветер, он трезвит наши головы, возвращает нас к действительности. Чего греха таить, мы теперь страшно раскаиваемся в содеянном, сообразив, что, быть может, придется бежать от преследований и нищеты, вон из этого города, из Венгрии… и мне нет спасения, ведь случись нам голодать из-за учиненного во хмелю скандала, напарник во всем обвинит меня… ну да все равно — мы продолжаем смеяться даже дома, в холодной комнате, и, хохоча, выкрикиваем:

— Толстобрюхий! Брюхо — это было лучше всего!

1930

Перевод С. Солодовник.

У ВОЗЧИКОВ

У меня не было работы; я обосновался в парке, где сонно следил за игрой зеленого цвета на газонах и деревьях. Когда пробило одиннадцать, очень миловидная барышня с трепетно вздрагивающей грудью пересекла аллею: я, как пьяный, смотрел ей вслед… Но она ушла на ту половину парка, будто солнце закатилось, и все во мне опять погасло. Из этого затмения меня вывела мчавшаяся рысью повозка-платформа; лоснящаяся рыже-гнедая лошадь крепко впечатывала в мостовую большие копыта, возчик, без пиджака, не переставая размахивал кнутом, словно свистел им; вокруг него, цепляясь за козлы, стояли горланящие, поддразнивающие, совокупившиеся с вином и пивом грузчики.

Они домчались до деревьев, приткнули повозку к тротуару; один из них, встав на козлы, поднес к глазам руку трубочкой — словно смотрел на море… — Кто хочет заработать два пенгё? — крикнул он, и я тотчас выскочил из парка, словно из некоей зеленой тюрьмы, и взлетел на повозку. Едва я успел выпрямиться, как тот, что кричал, повернулся ко мне и, безмятежно улыбаясь, сказал: — А, ты уже здесь, пузан… Сперва поешь, чтобы не завалиться… Заработаешь два пенгё… Надо кое-что втащить наверх… Дела на два часа…

— Давно загораешь? — весело спросил другой, и голос его, как у того, первого, тоже прерывался грохотом мчащейся платформы. И я, забыв всю горечь последних недель, с полным ртом прочавкал: «Полтора… месяца…»

В доме с мраморной лестницей надо было втащить на второй этаж сейф; и я хоть и строил из себя умника, сейчас во все глаза смотрел, с какой легкостью сдвинули они с места тяжеленный сейф, а потом, словно весил он не более десяти килограммов, быстро покатили его по двум каткам к лестнице. На это ушло минут пять. И будто все силы возвратились ко мне, когда мы, словно некие люди-лошади, впряглись в крепкие деревянные салазки и с громким криком: «Раз-два, взяли!» — двинулись с сейфом вверх по ослепительно белой лестнице. Железные кольца по бокам салазок натужно визжали под тягой продетой в них веревки; наша веселая артель пыхтела, исходила потом, лица у всех налились кровью. Но там, наверху, где щебетала смазливая горничная, и похожий на француза секретарь с бакенбардами указал нам путь… там, наверху, когда мы лихо покатили сейф в глубь дома, навстречу золотоволосой госпоже, мимо гобеленов и граненых зеркал, в которых отражалось наше спесивое шествие и неторопливо катящийся сейф… там, наверху, мне так понравилось это занятие, что, когда мы возвращались рысцой обратно к корчме, завсегдатаями которой были артельщики, я схватил за руку усатого дядюшку Йожи.

— Можно мне остаться с вами? — и поглядел ему в глаза.

Все слышали мои слова и с таким видом уставились в пространство, словно там был написан ответ на мои вопрос, а затем презрительно пожали мощными плечами: «Ничего, мол, не выйдет, самим едва на жизнь хватает…» И вдруг ударили по рукам.

С тех пор я здесь, среди них: сижу, когда нет работы, за кружкой пива, увенчанной облаком пены, либо гляжу, как в высоко расположенном окне мелькают и разговаривают головы без тел. Если работа есть, потягиваюсь, зеваю, медленно взбираюсь на повозку, как и мои товарищи, небрежно насвистываю, проезжая по улице, играю своим располневшим телом. Выкрикивая непристойности девушкам, мы пылим дальше. Самый сильный среди нас Сепи; он каждое утро выжимает гирю; а мы вшестером играючи уложим на лопатки тридцать студентов.

Когда, бывает, мы мчимся мимо какого-нибудь парка, я встаю на козлы и кричу безработным: — Подходи! — И если набивается какой-нибудь доходяга, я тут же отказываю ему: — Мертвецов нам не надо, браток… — И наша упитанная рыже-гнедая лошадь Шари несет нас дальше, а я вижу, как крючится тот, кого мы не взяли с собою, как медленно переставляет ноги, да еще к тому же плачет небось.

Товарищи именно мне поручают это, чтобы помнил о скверных временах.

Мы часто напиваемся пьяными: вот и вчера вечером Терчи с соломенными волосами и рыжая Гизи, эти уличные девки, были у нас. Погода стояла очень жаркая; мы выпили много пива и добавили к нему крепкого винца.

Дядюшка Йожи силком затолкал под стол пузатого гармониста и заставил его играть оттуда, а сам, облапив рыжеволосую девку, пустился с ней в пляс на столе, это в его-то пятьдесят!

Две эти девки изрядно вымотали нас в гостинице; наутро мы со свинцовыми серыми лицами сидели и глотали соду с забористой паприкой. Один лишь дядюшка Йожи гордо посматривал на стол и поглаживал то место, где он плясал.