Новеллы и повести

…Смотрит диковатая деревенская девочка на огромный город. Пока шла с отцом да с матерью от заставы, совсем растерялась. Боязливо выглядывала она из-под земли, из окна подвала, во двор, где играли городские дети. А в доме голод. Отец ищет работу и каждый вечер возвращается ни с чем, и каждый вечер возвращается пьяный, мать от всего этого заболела. Люди кругом незнакомые, злые, неприветливые, а дома такие огромные, и город такой огромный, и много народа, ужас до чего много. Все пугало ее, а особенно — страшные дымящие трубы, которые торчали всюду, куда ни глянь, и утыкались в самое небо. Пугало ее, что они такие большие, и что не падают, и что дымят, и что красные они, цвета крови. Когда она смотрела на них, вспоминались ей жуткие истории о злых духах и всякие страсти про пекло, которые их деревенский ксендз рассказывал для устрашения грешников.

Потом пришлось пойти в люди — хозяева, как на подбор, оказывались извергами да мучителями. Злющие, вечно пьяные мастера, сопливые, надоедные дети. Хромой сапожник, обремененный многочисленным потомством, пьяница и живодер. Боялась она его как огня. Однажды зазвал он ее в каморку, толкнул на кровать. Однако добрее к ней не стал, бил, как и прежде. А ей только-только исполнилось четырнадцать лет. Мать умерла, отец подался счастья искать по свету, осталась она одна — перед каждым дрожала, боялась ослушаться.

Ох, уж эта нить, эта нить… Быстро работает машина, так что ветром бьет от вращающихся колес. Бежит нить, проползает сквозь челноки, наматывается на шпули, и раз за разом, с каждым оборотом, шпули становятся все толще и толще — и не поспеть за этою нитью, хоть надвое разорвись. Не хватает больше сил. Когда же прогудит гудок, когда можно будет оторваться от станка? В глазах двоится, голова клонится вниз, немеют пальцы. Подхватывай нить! Не зевай! Старайся! Держись! Пан мастер смотрит.

Смотрит на нее мастер — высокий толстый немец. Посмотрел — и кивнул. Пошла. Кто же осмелится перечить мастеру? Другие ей завидовали, а она только боялась, как всегда.

Быстро шевелит старая руками, пальцами подхватывает, направляет, регулирует и все посматривает туда, где мчится тонкая нить, следит, чтоб только не оборвать, не наделать брака. Как, тронувшись в уме, вцепилась в эту тонкую нить, так и не отпускает, держится за нее. Может, вот-вот порвется она, и старуха замрет на месте за вечной своей работой. А может, ее станок еще долго будет исправно работать, и еще много лет будет она вот так нее прясть — в фабричной больнице, в приюте для умалишенных, в городском остроге, смотря куда забросит ее судьба, — будет прясть, как это и положено помешанному в ткаческом королевстве, в городе Лодзи.

Тысячи значений и тысячи оттенков имеет древнее слово «счастье», Счастлив тот, кому удалось на мгновение поймать хотя бы видимость, хотя бы слабый, до смешного ничтожный лучик этого далекого солнца. Досталось немножечко счастья и старой Цивиковой. Ох, и наскучила же она, наверно, господу богу своими благодарственными молитвами — больше, чем за всю долгую тяжелую жизнь, когда просила о милосердии да о сострадании. Благодарность ее была неумеренна и безгранична, — ибо пришла к ней радость на самом склоне горькой, треклятой жизни. Всю жизнь она надрывалась, мучилась, как в аду, и вот под старость смилостивилась над нею судьба, даже трудно было в это поверить. Господь бог в неизреченном милосердии своем ниспосылает человеку искус, испытывает его, а потом награждает щедро, превыше всякого ожидания.

К хорошему трудно привыкать. А если жизнь мнет да катает с самого малолетства, не давая ни минуты передыха, то в человеке всякая надежда на то, что когда-нибудь все будет иначе, жухнет, засыхает, рассыпается в прах. И если человек долгие годы не видит вокруг ничего, кроме нужды да обид, то еще труднее свыкнуться со счастьем, которое придет внезапно и сразу все круто изменит.

Но прежде, чем пришло это счастье…

Не успели они еще расплатиться с долгами, в которые влезли, чтобы устроить свадьбу, как Цивик слег и полгода лежал пластом. Она работала, пока могла; первый ребенок родился в чужом доме, где они снимали угол. И вот тут на них навалилась нужда. Вцепилась, как бешеная собака, и не отпускала, и терзала, и злобно рвала клыками. Цивик, больной и слабый, вставал, месяца два-три ходил на работу, опять болел, было ему то хуже, то лучше, то оживал он, то умирал. Однажды Цивик не встал совсем. Осталась она с четырьмя детьми на руках одна в этом городе Лодзи. Как выжила? Как сводила концы с концами? Ну, кто же сумеет на это ответить!

Это одна из тех величайших тайн жизни, перед которыми останавливаешься в недоумении. Можно ужасаться, скорбеть, проклинать, заламывать руки, сжимать кулаки. Можно удивляться жизненным силам пролетарской расы, но трудно узнать, откуда эти силы берутся. Можно презирать толпу, которая все выносит, и не истребила еще богатых, и не предала цивилизацию огню. По-разному можно отнестись, разные предположения можно строить, но не всякому дано постичь эту тайну.