Новеллы и повести

В ночной тишине Таньский отчетливо слышал мольбы, и крепкие русские ругательства, и глухой перестук нагаек. Где-то над беззащитным бедняком творилось надругательство. Но Таньскому казалось, что все это происходит здесь, у него на глазах, и он чувствует каждый удар и стискивает зубы в неудержимой ярости. Еще момент — и он бросится на негодяев, будет протестовать, кричать, действовать. Подлец тот, кто смотрит на подобное равнодушными глазами, во сто крат подлец, кто скользнет мимо, оберегая собственную безопасность.

Однако же он видел подобное не раз, видел вещи похуже — и всегда уходил.

«Что может человек-тень, назначение которого проводить жизнь в подполье, которому даже существовать-то запрещено?»

Он торопливо шагал, сам не зная куда, не замечая улиц. В хаосе мыслей, как в водовороте клубящихся мутных вод, всплывали и сразу же тонули труднейшие, запутанные вопросы.

«Не заблуждаемся ли мы?»

Вот катится жизнь, страшная и жестокая, как та ощетинившаяся косами колесница древних деспотов. Рассекает она человеческую толпу и топчет без страха и колебания, без тени милосердия.

И вот раздаются крики: «Осторожно! Берегитесь!» Издалека слышен призыв. Дескать, сдержите слезы и юношеский порыв к немедленному действию. Давайте негодовать холодно, трезво. Подкрадываться потихоньку. Давайте подкапываться под сегодняшний порядок мира, закладывать под него мины. Измерим и рассчитаем все с планом в руках. И будем уважать цифру, и будем считать, считать!..

Будем возмущаться разумно — глупец тот, кто подставит руку под косу. Нельзя!

Годы идут, а отвратительный мир не меняется и все больше погрязает в своих преступлениях. Успеем ли мы? А когда придет наконец наш день, какими мы будем? Что сохранится в нашей душе? Перехитрив врага, не обманем ли мы и свою человеческую душу? Время бежит.

Конспирация — конспирация!

Все надо в себе подавить: любовь, ненависть, неистребимый гнев. Улыбайся, когда слышишь богохульство, проходи быстро мимо преступников, которые, чванясь, в ясный день расхаживают по улицам.

На цепи держи душу, укрощай ее, как бешеного пса, учи ее кривляться, как обезьяну!

Скажи себе: ты совершенство. И кто же оспорит это? Кто посмеет препираться с очевидностью? Кто в наше время лезет на рожон? Не настал еще час поджигать фитили!

Очевидность, очевидность… Но душа человеческая корчится, бьется, стонет. Ибо не может человек без муки и стыда стать кротом. Ибо его охватывает отвращение к самому себе, когда он взглянет в зеркало и увидит свои бегающие, испуганные глаза и бескровное лицо.

Голос наш тих, натренирован в шепоте, движения увертливы, змеины. А хочется крик из груди исторгнуть, голос поднять во всю мощь. А занемевшим рукам жест нужен широкий и свобода — и оружия ищет рука! Мы задыхаемся! Нам тесно! Воздуха! Света!

Бунтовала в нем душа, закованная в железные цепи дисциплины. Металась. Но только сильней натягивались и глубже врезались путы, и некуда было деться от неизбежного: «Так нужно!»

В голове у него теснились мысли и разрывали череп. Это необходимо сделать, это необходимо завершить. «Мы заблуждаемся, это очевидно. Завтра все должно измениться — неизбежно! Иначе мы погибнем! Пламенем полыхнуть врагу прямо в глаза! Валить все в жертвенный костер, все поставить на карту, ничего не жалеть! Ва банк, ва банк! Силы у нас есть, поднимем же их — мы выиграем все сразу!»

Непонятный восторг охватил его: все стало ясно, как в белый день, отчетливо и неопровержимо. Кто же станет спорить? Кто посмеет не поверить?

Но в какой-то момент на Валицове — может, на скрещении с улицей Желязной — опять появился неизвестно откуда этот таинственный он, сотканный из тумана и горечи, о н, проклятый, зловещий спутник, и тихо, как тень, шел неподалеку. Он все приближается, подкрадывается, жмется к стенам и вот идет уже сбоку, вровень, приноравливая тихий шаг свой к шагу Таньского и заглядывая в глаза. Его трясет от сдерживаемого смеха, смеха дьявольски злобного, издевательского.

За минуту, еще за секунду до этого Таньский перегораживал баррикадами улицы Варшавы, страну всю видел в огне, в лязге оружия и побеждал.

И только теперь, когда тут, совсем рядом, так близко, что, может, и в нем самом родился этот безнадежный, отчаянный хохот, он осознал, что идет темной, спящей, пустынной улицей, что все вокруг, до последнего камня в мостовой, серо и безысходно, а сам он вконец измучен, изможден и это ударами молота стучит у него кровь в висках. Таньский старается одолеть эти мысли и видит, что не может, поддается им. «К чему это все? Трудись до изнеможения, топчи собственную душу, отрекись от всего, что радует глаз… к чертям внуков и правнуков, возвышенные цели и благородные песни!»

Наконец где-то в запутанном лабиринте темных улиц, в одном из переулков Низкой или Сквозной, он начал пробуждаться окончательно.