Новеллы и повести

Вот из-за прикрытой ставни низенького домика ему в ухо стучат быстрые и монотонные, глухие удары сапожного молотка, и он видит — спешит чахоточный невольник. Ловкие пальцы вбивают гвоздь за гвоздем, а за спиной стоит голод с жестокой плетью и отгоняет сон, и усталость, и любую мысль. О, как же быстро этот сапожник работает! Как он торопится!

И снова сереют пустынные улицы, бегут в бесконечность вереницы фонарей, шеренги домов, пока где-то на Вроньей или Огродовой не полыхнет пламенем и светом, не оглушит грохотом и жаром машин фабрика, работающая на полный ход и в эту ночную пору. Мелькнут, как призраки, сотни фигур, копошащихся в ночном мраке; еще несколько шагов — и все исчезнет, как сонное видение.

Таньского разбудил на мгновение тусклый свет, бьющий из-под земли, из подвала, скрежет пилы или свист рубанка и тошнотворный запах столярного клея.

А где-то в переулке у Новолипья, в углу, между полуразвалившейся постройкой и наполовину возведенным зданием, увидел он скорчившуюся фигуру бездомного нищего, закутавшегося в промокшее рубище. Увидел — остановился как вкопанный.

Тихие, отчетливые мысли подали голос. Он слушал их и чувствовал, как в душе затеплился под пеплом слабенький тусклый огонек. Как он разгорается и уже греет и преображает все вокруг. И вдруг его охватило жгучее раскаяние и невыносимый стыд.

Ему хотелось схватить за плечо спящего и разбудить. Пусть он тоже это знает!

— Слушай! Не будет внук твой спать на улице, как бездомный пес! Это я тебе говорю! Ты погибнешь, как, может, погибну и я, но мы уже последние, верь!

Теперь тихое и успокаивающее чувство понимания вело его дальше через пустыню города. Снова все было именно так, как и должно, все на своем месте, как обычно, как всегда. Взбунтовавшаяся мысль вернулась в свою колею, раскаявшаяся и присмиревшая.

Только печаль остались и горечь. Перед глазами замелькали знакомые и дорогие лица тех, что некогда ввели его в новый мир, в мир возрождения, а потом куда-то подевались, погибли; тех, что вместе с ним ели горький хлеб изгнания и не вернулись из сибирской ссылки, там и умерли; тех, кого он потерял потом и теряет каждый день, и тех, неустрашимых, что прибывают вновь и вновь с упорством и неистребимой верой в молодых сердцах.

Он слушал, о чем они говорили, разглядывал толпу и искал взглядом товарищей, которые всегда были ему опорой в дни сомнений, помощью и спасением. Он знал, что многих уже нет, и тосковал. Теплой руки друга искал он, кому мог бы пожаловаться, открыть душу, кто помог бы ему разобраться во всем и дать совет. «Видишь, я устал и разбит. Я хочу отдохнуть. Пока нельзя? А когда же? Ответь. Ты же видишь — я больше не могу…»

Он шел, не разбирая дороги, куда глаза глядят. И мерещилось ему, что он в незнакомом, чужом городе, в каком-то далеком путешествии, но что где-то там, в необъятном мире, у него есть свой дом и близкие люди. И достаточно ему только захотеть, как все вокруг изменится, дома раздвинутся, засияет день, и он увидит луг, лес и еще что-то прекрасное.

Ему снилось, что через мгновение он проснется и услышит мерное металлическое тиканье будильника у Хиршля, перевернется на другой бок и, улегшись поудобнее, снова погрузится в сладкую дрему.

Неожиданно он сильно споткнулся и пришел в себя. С минуту он беспомощно озирался вокруг, стараясь сориентироваться. По одной стороне улицы в бесконечность уходила вереница зданий, а по другой тянулась мрачная, глухая стена.

Когда он понял, где находится, он содрогнулся, словно ему удалось достичь самых сокровенных глубин познания, вместилища таинственных сил, которые управляют судьбой человека.

«Кто меня привел сюда? Каким образом я оказался здесь? Именно здесь?»

Он почувствовал на себе неподвижный, леденящий взгляд, каким смотрит неизбежность.

«Я не противлюсь тебе, я тебя приветствую — веди. Мой час пробил, я иду». И улыбка успокоения заиграла на его лице. Он видел мрачные коридоры и свою камеру, слышал скрежет замка, видел перед собой долгие годы, которые он проведет здесь, отрезанный от жизни.

На него снизошла тихая, благодарная радость: «Наконец я отдохну…»

Перед глазами встали те, кого уже поглотило и держит это здание, кто сейчас спит там за решеткой, вот за этой самой стеной. Он вспомнил знакомые лица и родные души, он шептал дорогие имена — их было много.

«Я увижу вас всех, всех встречу…» Он чувствовал, как душой уже переносится за эту стену и отрешается от неотложных дел, от свободных людей, от забот и хлопот, — он отдыхал.

На улице гасли фонари. В серых сумерках осеннего рассвета вырастал из-за стены массивный силуэт мрачного здания и чернел сотнями зарешеченных окон. Таньский посмотрел на них с тоской как на окна собственного дома — и двинулся дальше, прочь от Павяка.

Перевод Е. Габиса.

Пан и батрак