Новеллы и повести

— Сейчас все пройдет, — успокаивал его фельдшер. — Сейчас кончаем. Вот только сбегаю в аптеку за мазью. Смажу, перевяжу — и все. А потом надо поспать. Через недельку все пройдет. Вот только еще минуточку.

Но пан Злотовский словно не слышал. И тогда староста, мудрый пан Влочевский, понимая, отчего страдает избитый товарищ, строго сказал:

— Успокойся, Валерий, и перестань себя понапрасну терзать. Нет в этом ни позора, ни бесчестия. Ты вспомни, где мы находимся. На каторге! Сегодня тебя, завтра меня. И нечего здесь стыдиться. Да и кого ты стыдишься? Нас? Глупости! Пора уже забыть, кто кем был когда-то.

Пан Злотовский повернул голову, и его полные слез глаза встретились с испуганным взглядом Франека, который стоял на коленях возле нар и обеими руками держал большую миску с водой. Помещик долго смотрел на него. А потом прерывающимся голосом вымолвил проникновенно и умоляюще:

— Прости, Франек, прости, что обидел я тебя, что несправедлив к тебе был.

Мужик в страхе отшатнулся и расплескал по полу воду.

Камера № 7 жила, в общем, дружно, потому что после многих перетасовок наконец-то подобрались подходящие люди. Свои к своим. В больших камерах, вмещающих человек по сорок, политические были перемешаны с разным уголовным сбродом. Уголовники всегда превосходили их числом и жили по гнусным каторжным законам и по своим воровским обычаям. Здесь же на двенадцать заключенных только двое были чужаки; впрочем, они никому не мешали, потому что один, «Михаил, божий человек», мистик и сектант, вечно молчал, витая душою где-то за пределами реального мира, а второй, помешавшийся и навсегда уже замиренный кавказский горец, не знал иных языков, кроме родного. Задевал его только пан Счисло, не потерявший еще способности шутить. По нескольку раз в день он подходил к татарину и строго спрашивал:

— Ты кто?

— Гухремас Оглы Кувардис Хатан Гавел Теймур, — послушно отвечал слабоумный, и на том разговор заканчивался.

Случалось, конечно, что и спорили, и ругались даже — то по идейным вопросам, то из-за политики, а то из-за обычных хозяйственных дел: из-за чайника, из-за параши или какой-нибудь там миски.

Но староста, пан Влочевский, всегда ухитрялся помирить рассорившихся и поддерживал в камере мир и согласие. Вообще люди здесь были все порядочные и друг к другу относились с уважением. Они вместе сидели уже больше года и если не сдружились, то по крайней мере привыкли друг к другу. Каждый уже по нескольку раз рассказал все, что помнил интересного, каждый составил мнение об остальных и определил свое отношение к соседу.

Жизнь в камере текла размеренно, тоскливо и нудно. Первый год на работу не гоняли. Все это время люди трудно привыкали к своей судьбе и к кандалам; мучительно, с болью отрывались от прежней жизни и от всего, что осталось в родном краю. Каждый носил в себе собственные горести и невзгоды и печалился из-за них. Но у жизни свои права и свои законы. Жизнь как-то текла, дни сменялись днями. Ели, спали, беседовали, пели песни, тосковали, вздыхали, развлекались, как могли, даже смеялись.

Определились формы совместной жизни, разные мелкие привилегии, личные обязанности и житейские привычки.

Все знали, что пан Кламборовский, ресторатор из Опатова, человек порядочный, но враль отчаянный и самозабвенный. Однако обедами и вообще едой ведал пан Злотовский, кухня которого некогда славилась на весь повят, а за кухонного мужика был Франек. У каждого был собственный, отличный от других взгляд на причины поражения восстания, но всех переговаривал и склонял к своему мнению, что ни день, то другому, помощник адвоката пан Пуцяло.

Самым богатым из всех был помещик Злотовский, самым ученым пан Пуцяло, самым умным староста Влочевский, самым остроумным пан Счисло, а самым глупым — Франек.

Никто не принимал всерьез фельдшера, маленького пана Коцяткевича, и все добродушно подшучивали над ним. Пан Счисло высмеивал окружающих остроумно, а порой даже весьма ядовито. Все ухаживали за больным ксендзом Бойдолом, который настойчиво и безуспешно уговаривал их обратится к богу. С Франеком все обходились, как с батраком, а он работал на всех, словно нанялся и получал за это плату. Но прежде всего и пуще всего служил он своему пану.

Поначалу у всех еще были свежи воспоминания. Снова и снова переживали люди то, что было так давно — и так недавно. Не могли еще примириться с мыслью, что дело проиграно и все кончено. Иногда кто-нибудь начинал выкрикивать угрозы, а некоторые еще на что-то надеялись. Яростно схватывались в спорах, с жаром повествовали и о своих подвигах, и о том, чему свидетелями были, и никому не наскучивали долгие рассказы о сражениях, о военных приключениях и о тайнах заговорщицкой деятельности.

Многие, пройдя в цепях по этапу до самых Нерчинских рудников, полагали, что свершили еще один подвиг, что страдания их зачтутся. Сперва все мужественно терпели, а кандалы носили с гордостью.