Новеллы и повести

Я возвращался после прогулки в Аллеях[26]. Жара, пыль, людская толчея и скука — немилосердная варшавская скука, особенно тяжкая для таких, как я, варшавян, которые не имеют возможности уехать на лето. Мысли мои путались, мне вдруг вспомнились лучшие времена, когда я жил полной жизнью, а не прозябал, как в последние годы. Мне стало до того тошно, что я едва не завернул по дороге в кафе «Воробей» опрокинуть пару стопок наливки, что со мною иногда случалось, но пошел все же прямо домой.

У ворот встречаю я Антониху и узнаю, что ко мне приехал какой-то господин. Я чертыхнулся, решив, что это мой двоюродный братец, буржуй, снова свалился мне на голову, будто в Варшаве не было для него гостиниц. Я его терпеть не могу — этакого экономиста и философа из Ужендова, который на самом деле глуп, чванлив и к тому же реакционер. Он обожает разговаривать со мною как «старший брат и воспитанный человек», а, насколько мне известно, сам раздает рабочим зуботычины да еще хвастается, что на его кожевенном заводе не было социалистов, нет и не будет во веки веков. Впрочем, сейчас с ним трудно спорить — и у нас, в самом сердце Польши, положение не лучше. Потому он мне особенно противен.

Итак, хмурый и недовольный, поминая всех чертей, поднимаюсь я по лестнице и вхожу к себе. Антек? А если не Антек, то… Не могу разглядеть — в комнате сумрак. Кто-то бросается ко мне, я троекратно целуюсь, предощущение большой радости охватывает меня, хотя, я еще ничего не знаю. Наконец-то!

Глубокий, из самого сердца, вырвался счастливый вздох. Все, все переменилось в одну минуту. Исчезло сознание прежней вины, мучившей меня постоянно, исчезло отвращение к себе за бессмысленные, впустую потраченные годы. Откуда-то, пришло избавление, кто-то неведомый вернул меня к жизни, вытащил из той ямы, где я уже начал разлагаться, и сильной рукою поставил снова на твердую землю.

Не помню, как я зажег лампу, когда сбегал вниз за продуктами, приготовил ужин. Я говорил что-то, он говорил тоже. Однако пришел в себя я много позже. Долго смотрел на него, не в силах отвести глаз. И только потом все осознал окончательно.

Значит, сказал я себе, раз Конрад жив и невредим, раз он здесь, на родине (а это действительно так: вот он стоит передо мною, вернее сидит, и, совсем как бывало прежде, ест и одновременно курит папиросу), — значит, борьба наша продолжается, а вместе с нею живет и то Дело, которое, как представлялось мне, обывателю и бесхарактерному человеку, уже давно заглохло.

Не слишком охотно рассказывал он, как спасся, а я не смел его расспрашивать, понимая, что если он умалчивает о чем-то, значит имеются на то серьезные основания. Законы конспирации. Ясно было одно: свершилось почти невозможное. Пусть даже ему помогли товарищи, пусть черт знает каким необыкновенно счастливым было стечение обстоятельств, все равно его побег — чудо, ибо с самого сотворения мира оттуда никто даже и не пытался бежать. А он бежал! Бывает же на свете такое!

Оказывается, он здесь уже полгода. Меня это больно задело: целых полгода, а я совершенно ни о чем не знал! Он не мог якобы меня разыскать. Это человек, бежавший с Колымы! Он добавил — конспирация. Пусть так, но разве правила конспирации требовали столь тщательно избегать человека, который вот уже пять лет не видел в глаза никого и сам жил как последний обыватель.

Конрад — гений. И, как всем великим людям, ему недостает тепла, недостает сердечности. Я понимаю это, понимаю, пытаюсь примириться, однако страдаю от того, что трудно быть с ним откровенным, всегда надо держаться на дистанции. Почему бы ему не прийти ко мне сразу после приезда? Почему бы не написать из Америки, где он терпел страшную нужду? У меня и деньги были — семьсот рублей сбережений, которые я все равно потерял, когда мною овладела вдруг страсть к биржевой игре.

Я сказал ему об этом, признался во всем. Наверно, как всегда, я был скучен, говорил долго (ведь прошло пять лет!), а он сильно устал и заснул во время моей исповеди. Я нисколько на него не обиделся.

Вот он сейчас спит на моей кровати. А я не могу спать — просто сижу и смотрю на него. Когда он повернулся к стене, я погасил свет и все думал, думал…

Разумеется, я не представляю собой ничего выдающегося. Как родился посредственностью, так, видимо, на всю жизнь и останусь ею. Правда, я всегда считал себя человеком интеллигентным и прогрессивным. А что, если это не так? Может быть, за пять страшных, пустых лет и я переменился? Как я мог, к своему стыду и ужасу, допустить мысль, что наше правое, Дело может погибнуть только потому, что лучшие борцы были вырваны из наших рядов? Ведь я много читал и размышлял, много работал, но, как видно, еще просто плохо разбирался во всем, иначе не угасла бы во мне вера. Рядом со мною всегда должен быть человек сильной воли.

Появление Конрада вернуло меня к жизни. Теперь мне есть кого слушать, есть на кого равняться! Да здравствует работа, да здравствует жизнь!

Все-таки Конрад многое мне приоткрыл.