Новобранцы

— Эко вас наскипидарило, — улыбалась бабушка, — торопыги вы да жадные. Может, мне от ворот поворот был?

Я собрался лезть на печь да поплакать в темноте. Бабушка достала из-под кофты сверточек. В нем были пачка чая, кусок рафинада и книжка.

— Как наказывал, таку и дали… Гоголь называется.

Мне чаю подарили, а тебе учительница велела ходить в школу!

Праздник начался снова. Господи! Сколько восторга испытал я, читая «Тараса Бульбу», сколько слез уронил на захватанные пальцами страницы.

Потом бабушка собрала по соседям кое-какую зимнюю одежонку для меня и отвела в школу — тесный и веселый дом, где мальчики и девочки в таких же, как у меня, кожушках и подшитых валенках гудели, будто трудолюбивые пчелы, над учебниками.

— Они озорники, но не злые, — сказала Алевтина Власьевна, вводя меня в класс. — Ты тоже озоруй, только в меру, и я тебя буду любить… А это вот Гоголь Николай Васильевич!

На стене висел портрет носатого человека с длинными волосами.

— И он уже давно помер, — сказала девочка с желтыми, как у козы, глазами.

— Он бессмертный, — сказала учительница, — а ты, Антонина, другой раз, как будешь сигать с крыши, обязательно угробишься…

Девочка засмеялась:

— Я тоже бессмертная!

— Поживем — увидим! — сказала учительница и посадила меня возле длинного мальчика со строгим лицом. — Петя, вот тебе приятель, читает он славно, помоги ему в письме и арифметике…

День клонился к вечеру. Пора домой, да не хочется уходить с речки. Над розовой водой толкутся мошки. Лениво всплескивает рыба. Само собой проворачивается мельничное колесо. Рры-ры-рыы-ры, — сердито ворчит оно.

— Дегтю просит, больно ему… Ишь, злится!

— Это ось трет, — говорит Петька, — чего ей больно? Она железная… мертвая…

«Нет, живая! Живая!» — думаю я. Для меня все живое. Правда, по-своему. Камень — по-каменному, железо — по-железному.

Булькает меж свай вода: буль! буль! А я слышу: «Бегу, бегу, бегу!»

— Петь, а Петь! Куда наша Истья бежит? Вон она все буль да буль, бегу да бегу!

— Истья в Оку, а та в Волгу…

— А Волга?

— В Каспийское море.

На мостках, к которым привязан полузатонувший дощаник, появляется Тонька, старшая из пяти мельниковых девок. Она с Петькой в одной группе. Алевтина Власьевна иначе, как Стенькой Разиным, ее не зовет. Очень Тонька отчаянная, ни одному мальчишке не уступит. Мне она нравится. С ней дружить надежно — не подведет.

— Мы с мамой в Пронске были, — говорит Тонька, черпая ведром воду. — Ей зуб дергали, мне ситцу на сарафан купили, девок всех остригли, они гнид развели. Животики на них надорвешь! Головы репами. Глаза по луковице. Сидят сейчас на лавке и орут вперегонки!

Я не слушаю Тонькины новости. Гляжу на тупоносый дощаник, похожий на свиное корыто, думаю: «Хлеба взять, надергать луку, чугунок для варева, удочки…»

Когда Тонька уходит, говорю другу:

— Лодку видишь?

Петька с полуслова понимает, что к чему.

Возвращаемся мы голодные, пропеченные солнцем, довольные.

Бабушка радуется улову и ужасается на глаз. Он совсем закрылся, только щелка осталась.

За синяки и шишки, полученные в драках, она никогда не ругалась. Видно, считала, что в том мире, в котором я живу, есть свои правила и законы и ей их не изменить. Зато она отводила душу на врачевании.

Лекарство было одно — марганцовка. Целая четверть. Фиолетовую жидкость, набивавшую оскому, принимали вовнутрь и наружно.

Фельдшер Устин Ефимович, по прозвищу Коновал, пользовал этим препаратом окрестные села и хутора. Надо сказать, в целительную силу марганцовки верили все поголовно. Иных медикаментов в деревне, наверное, не было.

Бабушка заставила меня выпить три лафитника чудодейственной жидкости. А я, приложив намоченную этим же составом тряпку к глазу, пустился во все тяжкие:

— Ты, бабаня, еще не такую рыбу попробуешь! Днями я тебе на сорок пудов окунька отхвачу! А ты всю родню собирай, всю деревню, но со своим хлебом! Мне не жалко, пускай угощаются…

— Идол ты кривой и хвастун! — смеется бабушка.

Ведь придумал! Точный ты дед Наум! У того караси в два лаптя, у тебя окуни по сорок пудов!

Слово за слово, и выходит у нас с бабушкой раздор. Я в обиде лезу на печь.

Бабушка жарит рыбу на таганке, зовет ужинать. Я притворяюсь, что сплю.

— Одуванчик ты, одуванчик! — говорит бабушка. — Летаешь ты без заботушки, а мне до слез страшно, куда, в какие моря-окияны занесет тебя судьба?

«Ладно, — думаю я, — окияны, окияны! Вот после петрова дня накопаем червяков навозных да и поплывем на Волгу удить…»

И уже сквозь сон слышу, как бабушка обсасывает каждую косточку, причмокивает и вздыхает громко от удовольствия.

— Бабаня, — бормочу я, — ты Нюре-то оставь. Ишь, размолотилась…

Сон плавно уносит меня в неведомую страну, в которой много еды, зеленых лугов и счастья.

Там, за последним поворотом

Вечером я собираюсь на Волгу. Как было уговорено, беру чугунок, соли, несколько молодых картошек и укладываюсь на лавке без забот. Петька зайдет, разбудит.

Нюра тянет из-под головы подушку:

— Серенька, вставай! Речка пересохла!

Хватаю узелок, удочку, бегу к Петьке. Он навстречу.

— Чего проспал?