Новочеркасск: Роман — дилогия

— Я потом, мальчики, — извинился гость.

Мрачная тень пробежала по его лицу, отсветы горя ожили в расширившихся глазах, и уже ничто не могло эти отсветы погасить.

— Не было у меня ни сына, ни дочери, — выговорил он наконец. — А ведь должен же был кто-то быть… В 20-м на врангелевском фронте у сестры медицинской Лены Вяткиной мог бы родиться мой ребенок. Мой, понимаете? Это была единственная женщина в моей судьбе, такая близкая и понятная. Жизнь подпольщика, вы же знаете, какой она была напряженной и суровой. Совсем не обязательно ее испытать, чтобы судить об этом, да и о том, как было трудно иметь подпольщику семью. Иные заводили, а я не мог.

— Почему, Павлик? — тихо спросил Александр Сергеевич.

— Боялся любить и быть любимым. Горе не хотел принести близкому человеку. И не совладал с собою все-таки. Медсестра Лена была такой, что за один волосок с ее светлой головы я готов был весь земной шар пешком обойти. И сам же, можно сказать, ее погубил. Если бы не пошел к ней в ту ночь в лазарет на свидание, возможно, она сейчас сидела бы здесь, рядом с нами, вот на этом самом стуле, на котором восседает Гришатка.

Павел замолчал, большой острый кадык дернулся оттого, что он удерживал рыдания. Александр Сергеевич и Надежда Яковлевна сделали вид, будто ничего не замечают, но, пересилив себя, Павел, не поднимая головы, продолжал:

— Кому ж я об этом расскажу, как не вам… Вы, Надежда Яковлевна, не подумайте, что боль причинили мне своим вопросом. Если я начал говорить, то уже не остановлюсь и обязательно закончу, как бы мне тяжко ни было. Характер у меня такой, и никуда уже от него не уйдешь. Лена у меня была — лучше не сыщешь. Глаза большие, голубые, как звездочки. Мне даже и впрямь казалось, что в темноте они искрятся, но это от сильной влюбленности, разумеется. Коса светлая, ниже пояса. На край света за Леной бы сейчас пошел, если бы воскресла и позвала. Она уже той порой беременна от меня была… Сколько ночей мы о будущем проговорили! Когда не было боев, я почти каждую ночь к ней в лазарет хаживал. И сила, которая к ней меня толкала, называлась силой любви, самой что ни есть торжествующей. Врангелевские посты, очевидно, все приметили и в плен меня захватить порешили. Еще бы! И во сне ведь не придумаешь лучшего «языка», чем комиссар полка. Словом, когда в сопровождении своего верного ординарца Феди Клюева направился я на очередное свидание, напали они на санитарную палатку, стоявшую на отшибе. Лена первой же вражеской пулей была убита наповал. А на меня врангелевский офицер с маузером кинулся. Хотел колодкой по голове стукнуть, да промахнулся. А тут наши подоспели и всех врангелевцев порубали. Один офицер в темноту ужаком уполз. Так и не смогли его обнаружить в потемках. Папаху кинул, а сам от нее, чтобы нас со следа сбить, в другую сторону подался. Но хоть и темно было, а я его рожу до каждой черточки запомнил. Когда он на меня колодкой маузера замахнулся, я его за запястье схватил и руку к земле стал гнуть, тут и разглядел как следует. Рожа широкая, глаза с крупными белками, губы толстые, лоб низкий, волосы курчавые на него свисают. И ярость меня страшная обуяла. Неужто от такого гада смерть я должен принять? Словом, если я его на том свете даже увижу, то узнаю и уничтожить стремиться буду как последнего гада революции. Я бы его и в той палатке голыми руками задушил, да к своей Леночке на ее стон бросился, все надеялся, еще выходим. Да уж куда там… Взял я ее за плечи, прижал к груди, но жизнь уже покидала ее… Лежала она красивая, строгая, гордая, а глаза ее словно сказать мне что-то самое заветное хотели… Тот офицер, этим моментом воспользовавшись, бежал. И не исключено, что до сих пор ходит по нашей земле да еще речи за Советскую власть произносит. Если бы его поймал, я его из нагана бы не расстреливал. Я бы ему посуровее смерть придумал. Такую, чтобы при одном упоминании о ней у него волосы дыбарем встали. — Павел Сергеевич отодвинул от себя бокал с недопитым цимлянским, осипшим голосом попросил: — Надежда Яковлевна, голубушка, дорогая! Заберите от меня подальше этот напиток благородный, а мне в кружечку алюминиевую или, по крайней мере, в стаканчик граненый чего-нибудь свеженького покрепче налейте, чтобы единым духом его принять.

— Да чего же вам, Павел Сергеевич? — растерялась хозяйка. — Вы и на самом деле застали нас врасплох. — Она до того посерьезнела, что даже ямочки исчезли на щеках. И была похожа на любую хозяйку дома, которая во что бы то ни стало старается угодить гостю, но не знает, как это сделать. — Коньяку у нас нет, рома тем более. Даже водки… — При этих ее словах Павел все мрачнел и мрачнел. И тогда Надежда Яковлевна, совсем уже потупившись, рискнула: — Там у меня в бутылке спирт остался для растираний. Он чистый, медицинский, но вы же не станете его пить. Ради бога, не обижайтесь за такое предложение…

— Что? — загрохотал своим чуть простуженным голосом Павел Сергеевич. — Я обижусь? Спирт? Медицинский? Милая Надежда Яковлевна, подавайте-ка его сюда, и чем скорее, тем лучше!