Новочеркасск: Роман — дилогия

— Это? — Александр Сергеевич близоруко сощурился, потянулся вдруг за пенсне, но не взял его со стола. — Это все, Павлик, иностранные словари, понимаешь ли.

Глаза у гостя расширились от удивления.

— Да ну! — воскликнул он обескураженно. — Неужто ты теперь столько чужих языков знаешь?

— Что ты, что ты, — замахал Александр Сергеевич руками. — Если разобраться, так толком ни одного. Разве вот древнегреческий чуть больше. А немецкий, французский, английский совсем слабо.

— Зачем же тебе древнегреческий? Ведь всякие Александры Македонские да Диогены отговорили на нем, и баста. А нам надо теперь современные иностранные языки изучать, чтобы единство свое крепить с рабочим классом других стран на тот случай, если мировая революция закипит.

Александр Сергеевич медленно потянулся к стоявшей на столе раскрытой пачке астматола, насыпал на блюдце с порхающими ангелочками горстку порошка и поджег. Синий дымок возник в комнате, набился неприятным запахом в ноздри Павлу, который невесело про себя подумал: «И как он только курит, бедняга, такую дрянь! Что только проклятая болезнь не заставит делать…»

Александр Сергеевич усмехнулся:

— А ты уверен, что она произойдет?

— Еще бы! — горячо воскликнул Павел.

— А я нет, — сухо возразил Александр Сергеевич, и они пристально посмотрели друг на друга.

— Да, ты интеллигент, это верно, — пробурчал Павел. — Одна мать нас родила, а характеры у нас разные. Ты в отца пошел, умеренного негоцианта, а я в бунтаря деда Андрея. И судьбы от этого у нас разные вышли.

— Разные, говоришь? — вздохнул младший брат. — Тут ты против истины не погрешил. Но задумайся над тем, что и у народов разные судьбы, и далеко не во всех странах найдется человек, подобный Ленину, чтобы такую революцию подготовить и совершить.

— В этом ты прав, — горячо подхватил Павел. — Ленин во всем мире один. Во всей истории. А дальше каковы твои доводы?

— Дальше, Павлик, надо считаться с тем, что есть народы, которые не созрели еще для мировой революции. До поры до времени они будут стараться жить в мире и согласии со своими правительствами, надеяться на их обещания. И потом учти, что капитализм, он разный. Ты думаешь, во всех странах капиталисты города и села кровью заливают, как это делал у нас в России царь Николашка и его приспешники? Не-е-ет. Там они гораздо опытнее и тоньше во всех своих деяниях. Политика кнута и пряника, к которой они прибегают, довольно хитрая и коварная. Она им помогает не только держаться у власти, но и раскалывать революционное движение.

Под старшим Якушевым заскрипел стул.

— Значит, ты пессимист? — спросил он рассерженно.

— Почему же? — обезоруживающе посмотрел на него Александр Сергеевич.

У него была всегда такая особенность: если в споре противник особенно распалялся, он встречал его робким взглядом, но все равно стоял на своем.

— Конечно, пессимист, если в мировую революцию не веришь, — повторил брат.

— А я этого тебе не сказал, — покачал лысой головой Александр Сергеевич. — Я другое тебе предсказываю, братишка. Не произойдет она ни через десять, ни через двадцать лет, твоя мировая революция.

— Ерунда, — замахал руками Павел. — Пессимист ты, Сашок, подлинный пессимист.

— А по-твоему как?

— По-моему, — убежденно заявил Павел, — мы чуточку окрепнем, города и села восстановим, оружие выкуем и попрем на мировую революцию — весь земной шар советским делать. И нас в любой стране рабочий класс поддержит.

— Ох, Паша, Паша, — засмеялся Александр Сергеевич и тотчас же закашлялся. Кашлял долго, то и дело хватаясь за грудь и сплевывая в консервную банку клейкую слюну. А старший думал в эту минуту: «Бедный мой брат! Как тебе достается и как стойко ты борешься со своим неизлечимым недугом».

— Постой, — сказал Александр Сергеевич, тяжело дыша, когда приступ миновал. — Ведь ты кроме мировой революции еще о чем-то хотел сказать. Кажется, о моих иностранных словарях?

— О них, — обрадовался напоминанию Павел. — У нас в штабе Южного фронта перед штурмом Перекопа комиссар был по фамилии Мальвиц. Так вот он утверждал, что после мировой революции нам не понадобятся ни русский, ни английский, ни японский, ни другие языки, а будет для всех один, упрощенный. Он даже сказал, как этот язык люди станут называть. Вот забыл, подожди, сейчас вспомню. — Павел наморщил лоб и обрадованно воскликнул: — Эсперанто, вот как.

Лысина над мохнатыми бровями Александра Сергеевича побагровела, и он сердито ударил ладонью о зеленое сукно письменного стола.

— Может, и жены будут общие, как об этом наши донские казачки по станицам гутарят? Приехал в Токио с одной, переспал в Сан-Франциско с другой, а домой возвратился, глядишь, и у твоей супруги новый сожитель. Так, что ли?

— Да нет, ты не упрощай, — смутился Павел. — Язык эсперанто дело доброе.