Новочеркасск: Роман — дилогия

— Ой, что-то не в себе ты, Артемий Иннокентьевич. Который день глаз с тебя не свожу, а удивление не проходит. Всей своей персоной не в себе.

— Молчи, старая! — рявкал на нее постоялец. — Лучше выпей два шкалика для порядка.

Бабка Глафира с удовольствием исполнила его просьбу. Ее сморщенный носик заалел, глаза подобрели. Артемий Иннокентьевич осушил еще один стакан и вновь послал старуху в лавочку за колбасой и водкой. Пока она ходила, он сидел, страшно выпучив глаза, и бормотал:

— Шатало-мотало, пыр-тыр восемь дыр… Отвяжись, проклятый комиссар, не наводись ни днем, ни ночью.

Чувствуя сильный приступ надвигающейся тошноты, бывший есаул поплелся в сортир. Над зловонной выгребной ямой высилась остроконечная халабуда. На деревянные жерди была натянута драная попона, тысячи раз вымытая дождями и высушенная солнцем. Освободившись от пищи, Артемий Иннокентьевич обратил внимание на выпавший из кармана бумажник. Он его поднял, раскрыл и с каким-то остервенением стал кидать прямо на тонкие доски отхожего места замасленные рубли, зеленое комсоставское удостоверение личности, какие-то пропуска. Теряя над собой контроль, бубнил при этом, вращая помутневшими глазами:

— Черт поехал, черт пошел, три копеечки нашел… Сел он на велосипед и уехал на тот свет.

Когда Глафира возвратилась из лавочки, ее буйный квартирант, издавая дикий храп, спал на своей жесткой кровати.

Поставив поллитровку на стол, бабка поплелась в отхожее место справить нужду. На полу валялась затоптанная раскрытая книжка. Она, кряхтя, нагнулась и подняла ее. Не обратив особого внимания на фотографию, бабка по складам прочитала четко выведенные слова: «Фамилия: Якушев. Имя: Павел. Отчество: Сергеевич. Занимаемая должность: командир кавалерийского полка». Она побелела и отчаянно закрестилась:

— Господи боже мой, прости меня, грешную. Так вот какого душегуба приютила я в своем домике. Господи…

Бабка Глафира еще раз испуганно перекрестилась и, оглядываясь, не выйдет ли пьяный квартирант, быстрыми шагами заспешила в милицию…

Николай Модестович проснулся довольно поздно, когда солнечные лучи уже пробивались в его особняк сквозь яркую зеленую листву пирамидальных тополей. В эти беспокойные дни он ночевал в кабинете на диване. На тумбочке лежал серебряный колокольчик на тот случай, чтобы можно было вызвать Василия. Прокопенко сначала до хруста потянулся, ощущая силу во всем теле, но вдруг весь обмяк и вяло сел на диван. Так бывает с человеком, если неожиданное воспоминание об опасности мгновенно рушит бодрое настроение, порожденное пробуждением. «Опасность, — подумал Прокопенко с горьким откровением. — А не слишком ли я преувеличиваю ее значение? Может, пошумят-пошумят да и забудут об этом убийстве? По законам их марксистской диалектики все течет, все изменяется. Старое обновляется, а потом навсегда становится историей». — Он взял со стола номер городской газеты с некрологом, который хранил со дня похорон Павла Сергеевича Якушева, вгляделся в строгое, с правильными чертами лицо в траурной рамке, вновь прочел текст и безнадежно вздохнул: — Нет, иллюзии в сторону. Будут искать. Долго и настойчиво, и никогда не уймутся. Надо покидать гнездо, оставлять милый сердцу Новочеркасск, великолепный особняк с кукушкой над входом. Рвать когти, как выражаются теперь босяки на всех ординарных «малинах».

Вошел мрачный, заспанный Василий, от которого уже пахло спиртным. Вошел без стука, чего никогда не делал раньше. «Как же я низко пал в его глазах, если он позволяет такую вольность, — подумал Прокопенко, но тотчас же подавил раздражение. — Зачем гнев? Гнев — это начало безумия. А мне сейчас надо быть хладнокровным». Прокопенко вздохнул и ничего не сказал.

— Завтрак подавать? — хмуро осведомился Василий.

— А что там у тебя сотворилось? — с наигранной беспечностью спросил Прокопенко.

— Бифштекс с картофелем и кофий с гренками.

— Устриц, разумеется, нет? — попробовал настроить его на добрый лад хозяин. Но Василий, не отвечая на остроту, потоптался на пороге кабинета и спросил:

— Что же это теперь будет, ваше благородие? Вроде как в кольце мы оказались.

— В окружении, — поправил Прокопенко и зашлепал босыми ногами к письменному столу, заваленному книгами и газетами. — Да-да, — повторил он. — В окружении, из которого пора уже вырываться. Но вырываться не сразу, не в панике, а с умом. Разве ты не помнишь, Василий, как мы выходили с тобой из окружения в Крыму под самым носом у Фрунзе, этого очень талантливого большевика, да и военного начальника незаурядного? А что такое прорыв? Надо нащупать в обороне противника наиболее слабое звено и так ударить, — Прокопенко сжал жилистый смуглый кулак и поднес его к лицу Василия, — так ударить, чтобы сразу разорвались в ней слабые звенья, и всеми силами устремиться вперед, к спасению, к жизни! Ведь таким вот образом уходили мы с тобой от гибели в критические минуты прошлого, и, как видишь, живы и невредимы.

— Так точно, ваше благородие, — чуть приободрился бывший ординарец.